Звезда и старуха - Мишель Ростен

Три девицы устали играть в моделей, оделись, спрятали шелковое платье в чехол, заперли гримерную и скрылись – никто нас не видел, никто не слышал, а мы никому не скажем, ни Одетт, ни постановщику.

Черт! Ему-то сказать придется, ведь это он попросил нас взглянуть на платье и невольно, сам того не желая, подал мысль примерить его…

Ассистентки договорились, что отчитаются перед начальством, сообщив, что Одетт едва ли сможет передвигаться по сцене в таком громоздком платье: шитье тяжелое и шлейф слишком длинный, а она сейчас слабенькая, плохо себя чувствует, верно? Так что срочно ищите для Одетт другой наряд.

Детали начальству знать ни к чему. Постановщик, тебя и так поглотила аура обожания, подчинила сила всемирного тяготения, зачем тебе еще показы мод и смех красавиц?

За 5 дней до премьеры

Рыночная площадь Дуарнене, воскресное утро, терраса кафе. Дождя нет, но даже если бы он шел, постановщик все равно сидел бы здесь с двумя старыми друзьями. Во имя традиции!

Затем необходимо наведаться в бистро «На рейде» возле порта Ромер. Буквально на пороге его осенило: хозяйка бистро Мишлин – тоже императрица! Они с Одетт, наверное, ровесницы. Мишлин – хранительница всех преданий Дуарнене, Одетт – сказительница всех легенд французского бомонда пятидесятых. Их величества во многом схожи, но есть одно существенное различие: Мишлин для постановщика – родная душа, Одетт – уравнение со многими неизвестными.

Мишлин, сочувственно:

– Как же в таком случае вы будете работать?

Постановщик, со вздохом:

– Знаешь, иногда затеваешь постановку лишь для того, чтобы понять, зачем ее затеял.

– И все-таки тебе с ней повезло, это такая честь!

Надо же, оказывается, Одетт внушает уважение всем без исключения, даже императрицам-анархисткам!

– Хочешь, я вас познакомлю?

– А что, можно?

Постановщик бросился бегом к Одетт в гостиницу, благо она тоже рядом с портом.

В номере звезды его сразу ошеломил отвратительный булькающий мотив:

Ми ре ми ре ми си ре до ля, до ми ля си, ми соль си до…

Неужели Одетт привезла с собой из Парижа дрянные поющие завитушки? С ним чуть инфаркт не случился. Скорее, нужно нажать на мембрану, выключить. Старушка обиделась:

– Это же мой талисман!

Пришлось извиниться и включить «К Элизе» по новой – тьфу, мерзость!

Ми ре ми ре ми си ре до ля, до ми ля си, ми соль си до…

Он виноват, спору нет.

Постановщик все равно попытался пригласить Одетт к Мишлин:

– Хозяйка бистро «На рейде» хотела бы получить твой автограф. Ты ведь не откажешь ей, правда? Пойдем, тут недалеко.

Одетт отказала. Вежливо, сославшись на усталость. Впрочем, нет, невежливо, заявив, что ей некогда слоняться по Дуарнене и рассиживаться в бистро. «До твоих величеств мне нет дела», – закончил про себя ее мысль постановщик. Она между тем продолжала:

– Мне плевать на профсоюзные нормы, на их жалкие 35 рабочих часов в неделю! Я работаю дни напролет, без отдыха, без выходных!

Походя отвесила пощечину социалистам, пощечину звукорежиссеру, пощечину постановщику, который сидит по воскресеньям в кафе. Да она в открытую издевается! Или у него опять паранойя? Неважно, какая разница!

ОК, ухожу-ухожу. Он направился к двери. Нет, останься, я не договорила, мне нужно кое-что с тобой обсудить. Одетт его окликнула. Он вернулся. Она указала на край постели: садись! Постановщик неохотно послушался, присел, готовый в любую минуту сорваться и убежать. Знал, что ему не понравится то, что она сейчас скажет.

Началась нравоучительная доверительная беседа:

– Мой мальчик, – когда старушка восьмидесяти лет назвала постановщика шестидесяти лет «мой мальчик», он почувствовал ужасное раздражение: во-первых, он давно не мальчик, а во-вторых, с чего это она его присвоила? – Мой мальчик, когда я выбрала тебя…

«Это не ты меня выбрала», – сварливо проворчал про себя постановщик.

– Мне сказали, ты заслуживаешь полнейшего доверия. После нашего спектакля о тебе будут говорить: «Он работал с Одетт», – моя слава ляжет на твои плечи…

«Мертвым грузом она ляжет, камнем, двумя булыжниками: Одетт и провал спектакля. Надо мной все смеяться будут, пальцами тыкать. Недавно директор Театра сказал, что у него в голове не укладывается, зачем мне понадобилось взваливать на себя такую ношу, то есть приглашать тебя!»

– Будь осторожен, мальчик, моя слава – нелегкий груз. Она бросит причудливую двусмысленную тень на твою репутацию постановщика…

«Вот и я о том же».

– Прежде ты ставил оперы Моцарта, Россини, Булёза[82] – своих любимых композиторов – и вдруг после них согласился работать со мной? Странный выбор! Заметь, я назвала Булёза, но, может быть, это были другие современные композиторы, я не помню имен, мне на них плевать, все они унылые зануды…

«А ты уверена, дорогая Одетт, что твоя хваленая программа не занудна и не скучна?»

– Будь осторожен, мальчик, я не безымянна, я известна. Имя «Одетт» оставит пятно. Камнем, булыжником утянет тебя на дно. Многие скажут, что ты сбился с пути, вывалялся в грязи, угодил в канаву. Не спорь, я знаю, что думают обо мне в твоей среде, там эстрада считается пошлостью и бесчестьем…

«Но я-то считаю иначе, и верное тому доказательство…»

– Не возражай, я пока не выжила из ума и знаю, что ты еще вернешься к своей классике и авангарду. Что поделаешь, ты это любишь, ты этим живешь. Но сейчас мы работаем вместе, и я хочу сказать тебе одну важную вещь: мой спектакль ты поставишь по законам эстрады, безо всяких мудреных штучек! Из Одетт авангард не слепишь. Тут звезда решает – не постановщик.

Коротко и ясно. Primo[83]: ты не автор, не режиссер, ты просто-напросто постановщик! Deuxio[84]: вращайся вокруг, опекай меня, обслуживай, другого тебе не дано.

Окончив проповедь, Одетт надела наушники, подключила походный «спенсер» в гнездо с буквой «S» и заиграла беззвучно, сосредоточенно, увлеченно, будто никакого постановщика не было в номере.

Уходя, он слышал глумливую броскую поющую гирлянду:

Ми ре ми ре ми си ре до ля, до ми ля си, ми соль си до…

Постановщик вернулся в бистро «На рейде». Передал Мишлин весь разговор, пожаловался, как звезда его звезданула. Ничего не утаил: то она не выжила из ума, то выжила, и вдобавок ослепла и очерствела…

– Она все равно великая, – назидательным тоном, вторя Одетт, изрекла Мишлин.

Мишлин – истина в последней инстанции, кто бы сомневался!

За 4 дня до премьеры

В воскресенье не было репетиции, значит, в понедельник не будет звука. Новый закон природы. Сутки никто не притрагивался к микшерному пульту, однако все нарушено, расстроено, гул, резонансы, уши вянут, мы опять ничего не слышим и не понимаем. Настраиваем, перенастраиваем, расстраиваемся сами, расстраиваем других, психоз паразитирует на акустике, создает помехи, уничтожает лад между людьми. Бесконечные повторы, рецидивы, обострения, громче, еще громче, нет, все заново, мы на грани нервного срыва.

Не только финансовые круги нуждаются во взаимном доверии.

С грехом пополам баланс найден, калибровка завершена, Одетт принялась за старый репертуар и давай все путать – тональности, репризы, ноты, – фальшивить, спотыкаться на каждом шагу.

Репетиция псу под хвост, настроение ни к черту, ужасно!

Постановщик объявил перерыв. Одетт догадалась почему. Стала сопротивляться:

– Нет, продолжим, сейчас все наладится.

Он настаивал: хватит!

Осветитель обесточил зал. Прожекторы погасли, звук умолк, только безжалостная неоновая подсветка осталась. Лица стали зеленоватыми, мертвенно-бледными. Лицо Одетт в особенности.

Он проводил ее до гримерной.

– Одетт, нужно отменить спектакль.

– Одетт никогда не отменяла выступлений и теперь не отменит!

Постановщик спорил, горячился, приводил разумные доводы, как будто логика могла помочь… Одетт запаниковала. Накануне она сама проявила беспощадную несокрушимую жесткость, а теперь сникла, раскисла.

– Одетт, тебе же лучше, разойдемся вовремя полюбовно.

Он пытался уговорить ее, убедить, а она в ответ умоляла его, бесконечно твердила будто заговор, будто молитву:

– Отменишь – убьешь меня, отменишь – убьешь меня…

Иногда человек впадает в транс из детского каприза.

Прошло немало времени, а уговоры так ни к чему и не привели.

Одетт сидела, напряженно выпрямившись. Она застыла, одеревенела, только губы жалко дрожали. От усталости и безысходности ее молитва превратилась в глухой упрямый назойливый речитатив:

– Отменишь – убьешь меня, отменишь – убьешь меня…

Постановщик поднес руку Одетт к губам. Стал гладить звезду, утешать как маленькую.

Когда ребенок рыдает в таком отчаянии, родители нередко в страхе сдаются.