Распутин - Иван Наживин

— Силенциум![13] — торжественно проговорил Володя и с небольшими подчеркиваниями начал:

Какая ночь вокруг! Какая тишина!На улице шумит назойливо, тоскливоОсенний дождь. И ветер сиротливоПоет мне песнь у моего окна…

Черт бы его совсем взял! Это он весной, когда все живет во все лопатки, так скулит — что же с ним в самом деле по осени будет, хотел бы я знать?

И в песне той мне слышатся рыданьяИ сказка грустная о счастье дней былых…

Это когда ты в приготовительном классе, что ли, был? Да, конечно, жаль, что те славные времена прошли безвозвратно, но что же, брат, поделаешь? Сик транзит глориа мунди…[14]

О сколько муки в ней! О сколько в ней страданья!Какая сила, страсть подавленная в ней!Под звуки песни той, унылой, безотрадной,В моей душе минувшее встает,И, хотя знаю я, прошло все невозвратно,Но сердце трепетно назад его зовет!

А все-таки не верится мне, брат, чтобы ты в самом деле о пеленках стосковался! Чудаки эти пииты, в самделе: у парня завтра усы появятся, а ему манной кашки опять захотелось… — засмеялся он и, подняв значительно палец, продолжал:

И вновь мне хочется души родной участья,И… и… и… —

ну, тут все так перечеркнуто, что ничего не разберешь. Значит, пороху у Максима Ковалевского не хватило… Жоли?[15]

— Ну хорошо. Поиздевался, теперь отдай… — сказал Ваня.

— Ни за какие в мире! — воскликнул Володя. — Буду всему городу показывать, в «Русские ведомости» пошлю — чтобы все знали, какой ты… крокодил…

И он залился веселым смехом.

— Ну хорошо… — сказал Ваня и с достоинством удалился в дом.

— Ну зачем вы его так обидели? — заметила Таня.

— Во-первых, мы так ссоримся сорок раз на неделе и ничего… — сказал студент и, понижая голос, продолжал: — А во-вторых, вы, хотя и женщина, но ужасно не проницательна: он, каналья, страшно доволен, что стихи его дошли куда нужно…

— То есть? — с любопытством навострила ушки девушка. Володя выразительно покосился на окно, в котором шила Феня.

— Компренэ?[16]

— Да? — удивилась девушка. — Вот новость! А она премиленькая…

— И весьма…

— Это что еще такое? — возмутилась Таня. — Уже успел разглядеть?

— Да, но… Танек, миленькая, я с мольбой к тебе…

— Ну? — с нежной улыбкой проговорила девушка.

— Миленькая, приходи завтра к обедне к Николе Мокрому! Хорошо? А потом возьмем лодку и поедем кататься — к Княжому монастырю, в Старицу… Милая, Танюрочка моя…

— Ты не заслуживаешь этого по твоему легкомыслию, но… посмотрим…

— Это я-то легкомыслен?! Ого! Во мне масса солидности — только, может быть, это не так заметно… Вот скоро мы с тобой поженимся и…

— Это еще что за новости? А курсы? Я хочу еще на курсы…

— Не признаю еманципе![17]{57} И ты говоришь это, только чтобы позлить лишний раз меня. Я сторонник «Домостроя»{58}: жена да боится своего мужа! Ну и чтобы насчет хозяйства мастерицей была. Особенно, чтобы в воскресенье поутру были у меня непременно пирожки, эдакие пухленькие, тающие… И начинка чтобы была самая разнообразная: с морковкой, с грибками, с мясом, с груздочками, с яйцами, с капусткой тоже вот, покислее… М-м-м… Дух по всему дому идет, амбрэ…,[18] а в груди — торжество… А вот когда борщом в доме пахнет, не выношу. Запах сытый, домовитый, а вот подите: не люблю!

— Скажите пожалуйста!

— Да. Печально, но факт! — И вдруг у него порывисто вырвалось: — Танюрочка, милая, если бы ты только знала, как я тебя люблю!

— Тише! — строго остановила его Таня. — А то к обедне не приду…

— А если чинно и блаародно, то, значит, придешь?

— Посмотрим, посмотрим…

— Ах как терзаешь ты мое бедное сердце! — воскликнул студент тихонько и, вдруг встав в позу и кому-то подражая, запел:

Галлупка мая,Умчимся ф краяГде фсё, как и ты,Саввиршенство!

— Дети, чай пить! — позвала из окна Марья Ивановна.

— Чичас, Марья Ивановна! Идем… — отвечал Володя и продолжал:

И буддим мы тамДилить паппаламИ рай, и любофь,И блаженство!

— Синьора! — обратился он к Тане, предлагая ей руку калачиком. — Прашу вас…

И с подчеркнутой торжественностью он повел ее к старенькому крылечку.

— Ну и озорник мальчишка! — засмеялась из окна Марья Ивановна. — А Ваню вот опять обидел…

— А что он? Плачет? — испуганно воскликнул студент. — Чичас, чичас утешу…

— Экий озорник! — повторила Марья Ивановна. — Ну, твоей жене скучно с тобой не будет…

— Вы слышите, Татьяна Ивановна? — тихо и значительно сказал Володя.

Они скрылись в стареньком крылечке.

В верхнем этаже слышалось передвиганье стульев, звон посуды и радушные голоса:

— Погодите-ка, Галактион Сергеич, я вам икорки положу… Глаша, а что же варенье? Да малинового не забудь — Галактион Сергеич больше всех малиновое любит…

— Да уж знаю, знаю, чем барину угодить…

— Ну вот спасибо, милая… Володя, Таня, что же вы не садитесь?.. А у крайнего окна с «Вестником Европы»{59} в руках появился вдруг Ваня: сперва он делает вид, что читает, а потом, осмотревшись осторожно вокруг, нарочно роняет вдруг книгу вниз, как раз у окна Фени. Девушка вздрогнула от неожиданности и, пригнувшись к машине, начала с особым усердием шить.

— Извините, я, может быть, напугал вас? — проговорил Ваня, появляясь под ее окном. — Нечаянно упала с подоконника книга…

— Ничего, что вы… — смущенно отвечала девушка, вспыхивая.

— А скажите, Феня, почему это я не встречал вас в городе никогда раньше? — спросил Ваня. — Это прямо удивительно. У нас все друг друга знают…

— Я на самом краю ведь живу, туда, к Ярилину Долу… — отвечала Феня. — А выхожу совсем редко.

— Это очень жаль… — хрипло от приступившего волнения сказал Ваня. — Мне так хотелось бы видеть вас где-нибудь в другом месте. Мы могли бы читать с вами вместе, развиваться… Хотите, я дам вам книжек? И журналов могу всяких достать…

— Спасибо… — зарумянилась вдруг Феня. — Только ведь я неграмотная.

— Как?! Неграмотная?! — поразился Ваня. — Проклятое правительство! Конечно, им выгодно держать народ в темноте, но подождите!.. Феня, милая, приходите завтра к обедне в Княжой монастырь. Хорошо? А оттуда мы прошли бы на реку, взяли бы лодку… Хорошо?

— Ах что вы?! — тихонько воскликнула Феня. — Разве это возможно?!

— Отчего же? Ваше недоверие… оскорбляет меня, Феня… Я как человек сознательный… с самыми лучшими намерениями… а вы так относитесь…

— Ах нет, не то! Совсем не то… — прошептала девушка и вдруг закрыла лицо обеими руками. — Вы не знаете…

— Да в чем же дело? — спросил с участием Ваня. — Феня, милая… вы меня мучаете… Я должен сказать вам, что я… я полюбил вас… сам не знаю как… и мне так хотелось бы…

— Милый… голубчик… — пролепетала девушка с выражением бесконечного счастья на лице. — Я не только… я всю душу отдала бы тебе… Но… но не знаете вы беды моей…

По лестнице послышался снова грохот ног и голос:

— И буддим мы там, Дилить паппалам И рай, и любофь, и блаженство…

Из крылечка вылетел Володя, но — Ваня сидел уже у зеленого столика, погруженный в чтение.

— Что же чай пить, Максим Ковалевский? — сказал Володя. — Иди, брат…

— Потом. Я должен кончить одну статью… — отозвался Ваня холодно.

— Да ты не дуйся, брат! Или, если хочешь, дуйся, но не на самовар: он за мои грехи не ответчик. Идем, не ломай дурака…

— Я еще раз повторяю, что я должен сегодня же кончить эту книжку «Вестника Европы»… — сказал Ваня с достоинством. — И внутреннее обозрение тут очень интересно, и статья по финансовым вопросам очень хороша…

— Какая статья? — недоверчиво переспросил Володя.

— «Монометаллизм или биметаллизм»…

— Что такое? Монобитализм? Это еще что за зверь такой?

— Не монобитализм, а монометаллизм…

— А я тебе говорю в лицо, Ванька: ты — подлец!

— Это еще что такое?!

— А то, что в статье этой ты, конечно, ни бельмеса не понимаешь, а только дуракам пыль в глаза пускаешь…

— Нисколько! Все прекрасно понимаю…

— А я тебе говорю: не форси! Я, студент, и то ни черта тут не смыслю, а чтобы какой-то паршивый гимназист…

— Студенты тоже бывают разные…

— Конечно, профессор, конечно… Не всем звезды с неба хватать… Биномонолизм я представляю таким фруктам, как вы, Максим Максимыч, — хотя головой клянусь, что ни фига вы тут не понимаете, — а себе по скромности я оставляю девушек милых да смехи, да хаханьки… Клюет? — вдруг разом меняя тон, кивнул он головой на Феню осторожно.