Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары - Вернер Херцог

отыскать что-нибудь из того, что она прибрала к месту. Однажды она не смогла добраться до стиральной машины в подвале, потому что последний оставшийся узкий проход оказался завален мусором. Младший брат из третьего «помета», поселившийся в доме на время учебы на богослова, видел, как по ночам она раздевается догола и развешивает выстиранное вручную нижнее белье в саду для просушки. У нее остался только этот единственный комплект белья, больше ничего невозможно было разыскать под горами мусора, и потому ей приходилось делать это ночью, когда никто не видит, что она нагишом, а в предрассветных сумерках она натягивала на себя еще влажное белье. У меня есть несколько фотографий интерьеров этого дома. Пробраться в нем можно было только к кровати, наполовину заваленной бумагами и мусором, – по извилистой узкой тропинке между грудами ящиков. Позже, когда весь мусор оттуда вывозили, в подвале на полке обнаружилась банка черники, законсервированная в 1942 году, и я хранил ее еще долгое время. В последние тетины годы хаос в доме распространился уже и на улицу – крыльцо с верандой оказалось тоже завалено хламом.

Повзрослев, я потерял двоюродную сестру из виду. Она вышла замуж за американского математика, но у того случилось несколько нервных срывов, и в конце концов они вместе перебрались в Соединенные Штаты. К ним присоединилась и тетя. Вместе они управляли фермой экопродуктов – держали коз, а сыр и молоко продавали на фермерских рынках. У них было двое детей, мальчик и девочка, но отношения в семье были кошмарными до такой степени, все так ненавидели друг друга, что дети в конце концов дали понять, что убьют всю семью, причем еще прежде, чем достигнут одиннадцатилетнего возраста, и, следовательно, не будут привлечены к уголовной ответственности. Слава богу, хотя бы эту часть трагедии я знаю уже только с чужих слов.

8. Элизабет и Дитрих

О том, как встретились мои собственные родители, я знаю гораздо меньше, чем о встрече родителей отца. На первый взгляд ясно, что они познакомились во время учебы в Мюнхенском университете: оба изучали биологию, причем у мамы второй специальностью был спорт. Оба они достаточно рано стали убежденными национал-социалистами. У матери в роду была сильна традиция хорватского национализма, тогда еще не отброшенного, и в ее семье толковали, что кто-то из Стипетичей будто бы причастен к убийству сербского короля Александра I. Однажды в порыве откровенности мама показала мне фотографии повешенных на столбах добровольцев из вооруженных формирований и позирующих на их фоне австро-венгерских вояк – правда, осталось неясно, какой национальности были убитые. У матери был боевой пистолет, она хорошо стреляла, но думаю, что оружием она обзавелась только в то время, когда отец попытался добиться опеки над нами с братом при разводе. Еще будучи студенткой в Вене, мать участвовала в ранних политических выступлениях нацистов и переехала в Германию за несколько лет до аншлюса – в Мюнхен, из соображений безопасности. Совсем не исключаю, что до того она попадала под арест, но говорить об этом она отказывалась. Эти воспоминания всегда вызывали у нее стыд, ее заблуждения казались ей чудовищными, и в Германии она быстро отошла от политической жизни и национал-социализма, слишком хорошо понимая, что он неизбежно приведет к катастрофе. Окончательно это стало ясно ей примерно тогда, когда родился я, незадолго до великого поворота в ходе войны – почти одновременно в России и Северной Африке. Расисткой она не была, я помню, как она меня поощряла, когда я подружился с солдатом американских оккупационных сил – первым чернокожим, которого я видел в жизни. До того я встречал их только в сказках, мавров с Востока. Тот солдат был на удивление красив, очень высок ростом, да и телосложением напоминал звезду баскетбола Шакила О’Нила. Я помню его теплый голос, да и сам он являл собой тепло, воплощенное в могучем теле, был самой теплотой. При всякой новой встрече с африканцем или афроамериканцем во мне оживает память об этом человеке. Мы с ним всегда очень оживленно болтали на маленьком склоне за нашим домом, и когда мать спросила меня, на каком языке я с ним говорю, я убежденно отвечал: на американском. Он дал мне кусочек жевательной резинки, и я жевал ее несколько недель, стараясь утаить от брата. Прилеплял ее в трещине деревянной опоры нашей двухъярусной кровати, а однажды увидел, что и брат жует жвачку. Я проверил тайник – там было пусто. Впрочем, вскоре мы заполучили новую порцию жвачки, накопав солдатам дождевых червей для ловли форели. Мы обменяли жвачку на «чорвей», Wurmbs, – там, нам казалось, это будет по-американски.

Что касается отца, то его нацистские убеждения выросли из активного участия в студенческих братствах, которые приближали создание национального германского рейха еще с начала XIX века. Поскольку учился он в разных университетах, то и состоял в общей сложности в четырех братствах – членство в них подразумевало участие в ритуальных дуэлях на острых мечах и саблях, у многих участников этих братств на лице оставались «отметины», по которым они узнавали друг друга издалека. Мой отец гордился суровыми шрамами на лице и страстно желал, чтобы я тоже когда-нибудь учился в университете и вступил в дуэльное братство, – ведь его первенец, мой брат Тильберт, рано оставил школу и, таким образом, сошел с дороги в академию. Шрамы придавали отцу вид весьма дерзкий, к тому же он всегда был загорелым и потому больше походил на пирата, чем на академика. При этом он был хорошо образован, обладал феноменальной памятью и великим даром заговаривать окружающих до головокружения. Все эти качества делали его обворожительным сердцеедом. Его поворот к национал-социализму был, вероятно, связан как с личными убеждениями, так и с конъюнктурными соображениями: это позволило ему быстрее продвигаться по академической карьерной лестнице. Думаю, именно благодаря членству в партии он вскоре стал научным сотрудником университета. Он всегда искал самый легкий путь. И мать, и отец после войны прошли процедуру денацификации, но отец еще долгие годы сожалел о том, что Германия потерпела поражение и что американский образ жизни теперь распространится в Западной Германии. «Бескультурье» американцев, как он выражался, чрезвычайно его раздражало.

Отношения родителей, насколько мне известно, начались во время совместного путешествия на лодке с палаткой вниз по Дунаю. Вскоре отца призвали в армию, так что поженились они быстро, без особых приготовлений. Ни единого фото со свадьбы мы не видели. После войны отец около года находился во французском плену. И вот однажды у нас на кухне объявился незнакомец – по моим воспоминаниям,