Электра - Дженнифер Сэйнт

– И я так думаю. Мы попрощались совсем нехорошо и теперь, надеюсь, помиримся перед разлукой.

– А почему?

Ей стало любопытно, меня же наш путь наедине отчего-то располагал к откровенности, и вертевшееся в голове само высказалось.

– Елена моя сестра. А мужчины такое говорят о ней…

Колесницу нещадно трясло на ухабах, а солнце всходило все выше, опаляя уже прикрывавший нас тонкий навес. Из-под колес летела пыль, и я представляла себе, в каком виде будут наши наряды к концу пути. Ифигения поерзала на подушках.

– Да, я кое-что слышала, – отозвалась она осторожно.

Еще бы. С тех пор как мы узнали обо всем, других разговоров и не было.

– Менелай в ярости, – продолжила я. – Оно и понятно. Но твой отец, если любит меня, должен был бы как-то защищать мою сестру. А он не стал, поэтому я и разозлилась на прощание. И напутствовала его не самыми добрыми словами.

– Отец сказал, что война закончится победой в считаные дни. И даже если бы теперь мы его не увидели, вы все равно смогли бы помириться очень скоро.

Моя добрая дочь во всех видела только хорошее. А вот я в скором примирении сомневалась. Очень уж остра была на язык, когда мы в последний раз говорили с Агамемноном, и отчасти сожалела об этом, хоть слова его и теперь считала несправедливыми.

– Подумал бы как следует, выбирая невесту, – сказал он насмешливо.

Дело было в наших покоях, снаряженный флот Агамемнона уже стоял в порту, и я предвкушала тишину, которая наступит наконец после его отплытия. Однако же от беспокойства за свою заблудшую сестру места себе не находила, голова моя огнем горела от вопросов, остававшихся без ответа. Как же мне хотелось с ней поговорить, оказаться тогда в Спарте и самой посмотреть на этого Париса, дабы не питать теперь свои фантазии одними только дикими догадками.

– Все мужи Греции добивались Елены, – сказала я. – Ты ведь этого не забыл, разумеется.

Он глянул на меня сердито.

– Раз так добивались, что ж теперь не рвутся возвращать ее домой?

Знакомое ворчание. Они с Менелаем повторяли это все время, собирая войска.

– Не так-то просто решиться воевать, – возразила я. – У них ведь тоже жены есть, и о детях подумать надо…

Он фыркнул.

– Троя, считай, уже наша. Они вернутся домой с богатствами, о каких и не мечтали, и эти самые жены с детьми будут в роскоши купаться. – Агамемнон подошел к окну, уставился в него сосредоточенно. – А они смеют уклоняться от собственного долга, когда я призываю их к оружию – я, их царь! Одиссей безумцем прикидывается. Ахилл женщиной переодевается. Да они бегом должны бежать на эту войну, если я велю!

– Но Одиссей с тобой и Ахилл тоже.

Меня пронзила печаль при мысли о Пенелопе. Наверняка они с Одиссеем вместе все это задумали: чтобы он притворился помешанным и засевал поле солью, изрекая всякую бессмыслицу. Проницательному Паламеду, которого послал Агамемнон, пришлось выхватить из рук Пенелопы новорожденного Телемаха и положить младенца под плуг. И когда Одиссей свернул в сторону, чтобы спасти сына, притворство было разоблачено. У меня, помню, чуть сердце не выскочило от этой истории, а руки сами собой обхватили раздувшийся живот. Подумать страшно – беззащитное и уязвимое дитя лежало на земле, совсем рядом с острыми железными зубьями, – я прямо почувствовала содрогание перепуганной Пенелопы. А под этим чувством таилось другое – зависть, как ни странно. Она хотела, чтобы муж остался дома – пусть даже под угрозой бесчестья, пусть даже в нарушение клятвы, которую сам же Одиссей и предложил когда-то принести. А я перед скорой разлукой с мужем никак не могла испытать того же самого. Наоборот, чуть с ума не сошла, пока Агамемнон войска собирал – от его бесконечных жалоб.

– Ахилл-то хоть не обязался защищать права Менелая, – рассуждал он дальше. – Но остальные слово дали тогда, в Спарте, так пусть держат клятву да радуются уже тому, что не им такая жена досталась.

Тут я рассвирепела.

– Достанься она кому другому, так, может, тоже свою клятву держала бы и не сбежала никуда.

Лицо Агамемнона потемнело.

– Если она вообще сбежала, – усомнилась я.

Ведь догадок слышала уже сотню. Бесстыдница Елена сама на Париса бросилась, а как он мог устоять перед такой красотой? Или ее Афродита одурманила, чарами ввела в соблазн, а в себя Елена пришла уже на корабле, на полпути к Трое. Или Парис сам схватил ее, одолел и отволок на корабль, а она благочестиво кричала всю дорогу, звала мужа, но того рядом не оказалось. Последнее предположение многие мужчины обсуждали охотней всего, представляя, может быть, как он безжалостно рвет на ней платье, а она умоляет о пощаде. Я зажмурилась на миг, отгоняя этот образ.

Но в основном о Елене говорили так, словно доказано первое. А будь иначе, кому какое дело? Все равно она уже порченый товар, потускневший трофей, который Менелай хотел вернуть – Менелай, считавший себя счастливейшим из греков, а нынче превратившийся в посмешище. Все теперь знали, что Елена не лучше блудницы какой-нибудь, всю Грецию предала и опозорила. Они упивались этой мыслью, заглатывая вино и хвастливо заявляя, что стены Трои рухнут под могучими ударами крепкой греческой бронзы. А я хранила молчание. И понимала, как ошиблась, наблюдая тогда, у нас в тронном зале, за всеми этими женихами, шумно требовавшими Елениной руки, и полагая, что они ее любят. Нет, они ее ненавидели. За красоту, заставлявшую их так вожделеть мою сестру. Не было для них ничего приятней, чем опорочившая себя красавица. Они, как стервятники, разбирали по косточкам ее доброе имя: какой бы еще лакомый кусочек отхватить?

Я содрогнулась, представив, что может случиться, если Троя и впрямь легко сдастся. И ухватила уже собравшегося уходить Агамемнона за край одежды.

– Что с ней будет?

Мужу пришлось обратить ко мне лицо, и я всмотрелась в его темные глаза в надежде отыскать там сострадание.

– Если Троя падет, что будет с моей сестрой?

Лицо его ничего не выражало.

– Это Менелаю решать.

– Менелай твой младший брат. Повлияй на него.

Агамемнон только головой качнул.

– Елена его жена. И мы намерены, во исполнение клятвы, помочь Менелаю ее возвратить. А дальше он поступит как сочтет нужным, имеет право.

– Значит, ты не вмешаешься?

Он вздохнул.

– Чего ради?

Да ради меня, разумеется. Ради собственной жены. Как он об этом не думал, я не могла понять. Впрочем, с тех пор как речь зашла о взятии Трои,