Отлученный - Жозе Джованни

– Скажи ему, что я живу совсем одна, – попросила она брата.

– Все лучше, чем общаться с типами вроде нас, – ответил Ксавье.

Он искренне так думал. Ла Скумун не расспрашивал друга о визите Женевьев. Он ждал.

Сначала Ксавье заговорил о политике. Международная обстановка ухудшалась, в мире слышались звуки надвигающейся войны.

– Женевьев говорит, что нам, возможно, удастся завербоваться в армию.

Горе одних часто бывает радостью других. Барабанная дробь, разрешение искупить вину перед обществом кровью на поле боя и – прощайте, неотсиженные годы.

– Это было бы слишком хорошо! – вздохнул Ла Скумун, однако поверил в такую возможность, коль скоро поверили все в централе.

– Еще она сказала, что живет одна.

– Ну и что? На кой хрен мне это знать? – пробурчал он.

– Она меня попросила: «Скажи ему, что я живу совсем одна», вот я и выполнил ее просьбу.

– А-а! – протянул Ла Скумун и больше не разжимал зубов.

Куранты отбивали часы, половины часа и четверти. В сильные морозы их голос становился странным: неподвижным застывшим. Для съежившихся под одеялами зэков ночь казалась бесконечной.

Объявление войны зажгло в потухших глазах заключенных огонек. Их не могут оставить мариноваться здесь. Молодых надзирателей мобилизовали. Администрация вернула из отставки стариков, желавших доказать, что они стоят иного молокососа.

Жизнь стала адской, однако надежда на то, что «что-нибудь произойдет», поддерживала людей. Ксавье и Робертс больше не выжидали открытия решетки. Поговаривали о всеобщей амнистии, о создании особых частей из заключенных. На случай отступления администрация будет вынуждена открыть двери всех тюрем, чтобы не оставлять противнику здоровых мужчин – вот какие слухи циркулировали по тюрьмам, и надзиратели их подтверждали.

Женевьев не жаловалась ни на воздушные тревоги, ни на трудную жизнь. Ее торговля жила, она уже представляла себе Роберто и Ксавье в солдатской форме. Робертс…

После поражения ворота централа остались закрытыми, на тюрьму обрушился голод. Ксавье взбунтовался и загремел в карцер.

Комната длиной в двадцать пять метров находилась на первом этаже. Наказанные ходили гуськом. Ритм шагу задавал, рявкая приказы, надзиратель. Каждый час – обязательная пятиминутная передышка. Люди садились на камень в виде сахарной головы. Ступни ног, прижатые к боковой поверхности камня, не должны были касаться пола. Руки лежали на коленях. Острие «сахарной головы» причиняло такую боль, что уже к концу первого дня сидеть было невозможно. Тем, кто ставил ноги на пол, чтобы отдохнуть во время передышки, наказание продлевалось.

Из еды давали ломоть хлеба и кружку воды. Хлеб жевали на ходу. Наказанного, упавшего от усталости, бросали в карцер. Симулянтов живо приводили в чувство и возвращали на место. Тех же, кто действительно дошел до ручки, отправляли в санчасть, откуда они обязательно выходили вперед ногами.

Всякий раз, когда Ксавье получал две недели карцера, Роберто боялся, что он оттуда не вернется.

Через год после заключения перемирия Роберто назначили кладовщиком. Это позволило ему делать маленький бизнес. Трюк был прост: он закрывал глаза на некоторые поступления тканей. Бригадир швейников, бывший профессиональный портной, шил из съэкономленных тканей одежду. Что же касается вольнонаемного завскладом, то он подкармливал обоих высококалорийной пищей, которую те тайком съедали на складе.

Часть Роберто оставлял для Ксавье, поедавшего дополнительный паек в туалете своего цеха. Притупившийся голод успокоил его. К тому же, у Роберто появилась идея.

– Заведующий замазан по уши, – объяснил он Ксавье. – Пусть в следующем месяце Женевьев пошлет ему передачу с чем-нибудь. Килограмма на три. Он мне ее передаст.

– Как еще пройдет свидание. Если я буду один, дать адрес не получится. Филин так и пялится на Женевьев.

– Сделаешь, как только сможешь. Если сработает, в следующем месяце передадим ему вторую, а в третью она положит пушку, которую попросит у Мигли.

– Твою мать! – тихо выругался Ксавье.

Он уже представлял, как со шпалером в руке толкает впереди себя директора тюрьмы. И все двери открываются перед ним, словно по волшебству.

Ксавье пришлось ждать три месяца возможности передать Женевьев сообщение. По случаю Пасхи комната для свиданий была переполнена. Десять заключенных из четырехсот встречались с близкими родственниками…

Женевьев поняла, собрала передачу и отправила по указанному адресу.

Через два дня Роберто сорвал стягивавшую сверток веревку на глазах завскладом, чтобы тот удостоверился, что его доверием не злоупотребляют.

Моральный дух двух друзей был стабильно высоким, хотя на заключенных навалилась странная беда. Они жрали вещи, не предназначенные для этого; главным образом клей, который, вроде бы, имел вкус миндального теста.

Руки и ноги у них распухали, и заключенные вскоре умирали. Хлебная пайка снизилась до двухсот граммов. Основную пищу составляла баланда из брюквы. Ужесточение дисциплины выдавало, какой страх царил среди персонала. Тюремщики боялись заговоров и голодных бунтов. Пустой желудок – плохой советчик.

Каждую неделю в душевой два-три заключенных падали от изнеможения под струями воды. В комнате, через которую надо было пройти в душ, громоздились гробы. Узники, проходя мимо них, шутя стучали по ящикам кулаками.

Пришла вторая передача. Женевьев собрала ее в Марселе. В маленькой коробочке лежала роза. Роберто осторожно взял ее за стебель, и цветок закачался. Тогда он положил его в свои ладони, словно в колыбель, и напряг мускулы. Цветок перестал дрожать.

– Вы не можете оставить его у себя, – сказал завскладом и отвернулся.

– Возьмите, – произнес Ла Скумун через некоторое время. – Не хочу его выбрасывать, так что возьмите вы…

Завскладом взял цветок.

– Поставлю в стакан с водой в моем кабинете.

Он хотел добавить: «Вы сможете его видеть. И не волнуйтесь: выйдете на волю и будете иметь все – и цветы, и женщин». Но ничего не сказал. При Ла Скумунс он не решался много говорить.

– Спасибо, – прошептал Ла Скумун.

В передаче были шоколад, мед, сахар. В следующей будет пистолет.

На полуденной прогулке Ксавье узнал о приходе второй передачи.

– Она положила туда цветок. Поблагодари ее.

– Еще один месяц, – прошептал Ксавье. – Всего один маленький месяц…

В воздухе потеплело от ранней весны. Надзиратели, происходившие по большей части из крестьян, предсказывали жаркое лето. Но жара не могла заставить потеть зэков, превратившихся в скелеты. У тех, кто раньше был толстяком, кожа висела клочьями.

– Постарайся не нарваться на санкцию, – постоянно советовал Ла Скумун, зная, что наказанные лишаются свиданий.

Он приготовил тайник для пистолета.

– Дождемся дежурства Цинкового воротника, – сказал он Ксавье. – Он наложит в штаны, а у него ключи от всех дверей.

Цинковым воротником прозвали капрала, носившего твердые воротнички. Его сердце было таким же твердым. Чуть ли не единственное, что у него было твердым. Перед пушкой он должен был струсить. По крайней мере, таково было мнение Ла Скумуна.

Прошли недели, и Женевьев снова вошла в ворота централа. Передача была уже положена в обычное место. Она очень боялась, но эпоха была такой жестокой, а Ксавье так страдал, что она предпочитала, чтобы оба разыграли свою карту.

Только посмотрев на сестру, Ксавье понял, что поручение выполнено и вдруг почувствовал себя умиротворенным, его измученное лицо осветилось улыбкой, и Женевьев показалось, что на нем появилось детское выражение.

– Ты по-прежнему продаешь много роз?

– По-прежнему много, – ответила она.

– Знаешь, он очень обрадовался.

– Правда?

– Правда…

Она столько думала о Роберто, кладя в передачу розу! Ее это взволновало. «Господи, сделай так, чтобы они не умерли здесь!» – взмолилась она.

Они мало разговаривали.

– Ну вот! – заключил Ксавье.

– Теперь уже недолго. Самое трудное позади.

Она говорила это каждый раз.

– Да, позади, – согласился Ксавье.

Она вглядывалась в его волевое лицо. Последнее свидание. А потом?…

– Свидание окончено! – объявил надзиратель.

Ксавье разжал и сжал руки. Кровь стучала в виски. К счастью, они скоро отсюда удерут.

– Наберись терпения, – шепнула Женевьев, наблюдая за братом.

Надзиратель вышел в коридор, между двух решеток и прошел за Женевьев, чтобы отпереть дверь. Она быстро повернула сумочку.

Ксавье прочитал на приколотом к сумочке белом листке: «Сегодня в полночь». И Женевьев тут же ушла.

В столовой он отдал свою порцию соседу, который молниеносно сожрал ее, боясь, как бы Ксавье не передумал.

Чтобы легче было ждать, он закрыл глаза и стиснул кулаки.

В камере он утвердительно кивнул Ла Скумуну, и они стали дожидаться, пока надзиратели всех запрут, проведут перекличку и уйдут.