Четвертый тоннель - Игорь Андреев

— В этом вагоне слишком мало людей, всего человек десять. Надо не так…

Однако в следующем вагоне нашлись новые соображения, так же продиктованные страхом и оттого очень убедительные. Так, блуждая из вагона в вагон, я доехал до конечной. Мои отмазки неоспоримы. Если надо, я сам себя умею так убедить, что ни один Генри Киссинджер не сможет переспорить.

Ну что ж. Ну, трус. Ну и что. Не умирать же. Озадаченный, я пробормотал:

— Ничего страшного, сейчас сяду в поезд в обратную сторону и начну.

Не начал. Стою, словно парализованный. Умом понимаю, что на самом деле нет никакой проблемы спеть песню в метро. То же самое, что спеть дома, наедине с собой. Но присутствие людей меня пугает. Они же подумают, что я придурок!

Меня начало пожирать отчаяние. Казалось бы, что тут трудного, спеть песню, черт побери?! Смогу ли я это сделать? Нужно хоть что-то сделать, чтобы сдвинуться с места. Похоже, я очень крепко принял решение провести этот эксперимент над собой, и именно сегодня. Я почувствовал, что если откажусь, во мне что-то перегорит. Я хотел это сделать. Я мог бы подобрать себе подходящую отмазку, чтобы отказаться и уехать домой. Например: «Сегодня я не в настроении, но уж завтра…» Но я себе слишком честно пообещал. Сдамся без сопротивления — буду презирать себя за предательство. Нельзя уйти. Но и выступить с этим номером перед толпой почему-то не хватает решимости.

Подавленный и убитый, сердце гулко стучит, мышцы рук и ног словно сделаны из ваты, я переходил из вагона в вагон. Вышел на «Пионерской». Страх. Опустошение. Смотрю — на платформе два паренька. Студенты какие-то. Подошел:

— Парни, можете мне сделать небольшое одолжение?

— Какое?

— Я хочу спеть песню в вагоне, но сильно стесняюсь. Мне нужна ваша поддержка. Вы просто будете стоять недалеко и смотреть на меня. А когда я закончу, вы мне похлопаете. Вот и все, что нужно. Согласны?

Они согласились. Только спросили, зачем.

— Я люблю петь, — ответил, — но стесняюсь.

И вот приближается поезд. Неотвратимо. Синий. С белой ломаной полосой на боку. За стеклом локомотива два мужских лица — машинисты. Мне показалось, что фары локомотива увеличиваются в размерах слишком, слишком, слишком быстро.

Мы зашли в последнюю дверь вагона, набитого пассажирами почти полностью. Почти нет свободного места. Пора.

Во мне снова включился внутренний голос, убеждающий, что, в сущности, у меня нет обязательств перед этими ребятами, так что можно и в этот раз не петь. Не здесь и не сейчас. Как-нибудь потом. Я ведь никому ничего не обязан. Сразу за этим — вспышка злости на себя. Мысленно ответил своему внутреннему голосу: «Заткнись, сука!» Поднял глаза на своих ребят, оглянулся вокруг — и начал:

— В лесу родилась елочка, в лесу она росла-а-а, зимой и летом стройная, зеленая была-а-а…

Судя по реакции людей, они, мягко говоря, удивились. Ко мне обратились десятки изумленных глаз. Пожалуй, это был пик стресса, который я сам себе устроил. На несколько мгновений, показавшихся мне невероятно длинным отрезком вечности, все до одного сфокусировали на мне свое внимание. Если бы я был попрошайкой со словами «люди добрые, помогите кто чем может», они бы, наверное, меня вовсе не заметили. Давно привыкли к таким номерам. К моему номеру у них не оказалось шаблонов реагирования.

Да, кстати. У меня нет музыкального слуха. Учитель музыки в школе говорил, что мне медведь на ухо наступил.

То есть если я что-то пою, звучит дико комично. Поэтому я избегаю напевать любимые песни в присутствии других людей. Глупо и стыдно. И вот с этим багажом я пою про елочку в подземке.

Реакция «концертного зала» неоднородная. Самые неиспорченные цивилизацией люди — дети и таджикские рабочие — сразу заулыбались. Их направленные на меня глаза блестят, будто мы отжигаем вместе. Молодая женщина рядом со мной закрыла лицо книжкой, которую только что читала. Скрывает смущение и растерянность. Уголки ее рта стремятся к ушам. Беззвучно смеется, как мне показалось, слегка истерично. Кто-то еще начал улыбаться через пять, десять, двадцать, тридцать секунд. Было немало и тех, кто никак не реагировал. Словно сделаны из камня. Из середины вагона послышался смех. Кто-то после второго или третьего куплета крикнул:

— Погромче!

О, я уважаю пожелания аудитории. Громче. Мое пение стало еще больше похожим на выкрикивание слов по слогам.

За несколько секунд до остановки я закончил:

— И много, много радости детишкам принесла!

Раздался шквал аплодисментов. Все обитатели вагона хлопали в ладоши. Кроме тех, кто с каменными лицами. Но и в них произошла перемена: если во время моего пения на них было изображено лишь легкое раздражение, мол, какой-то придурок мешает заполнять сканворд, то сейчас они удивились — дружественной и бурной реакции других людей. Когда аплодисменты стали стихать, кто-то крикнул:

— Давай на бис!

Я вышел из вагона. Стою посреди платформы, слушаю свои ощущения. Меня разрывает изнутри. Адреналин. Усталость. Хочется расслабить мышцы ног и упасть на асфальт. И вместе с тем — прилив энергии. Хочется прыгать и кричать.

Никогда раньше я не был в центре внимания в такой… э-э-э… интересной ситуации, инициатор которой — я сам. С другой стороны, кошмар кончился, и меня переполняет восторг. Это со мной было. Я это сделал. И еще. Люди вокруг вполне нормальные, добрые, хорошие, только… отвыкли от хороших песен…

Весь следующий день я переживал эмоциональное послевкусие от нового опыта и осмысливал, что же он для меня значил. Ответа не нашел. Решил повторить. Но уже на работе. В офисе медийного холдинга. На глазах у коллег.

В понедельник сначала зашел к женщинам литературного отдела. Там секретарь Ольга, приятная женщина среднихлет.

— Оля, сделайте одолжение, — сказал ей доверительно.

— Просьба частного порядка. У меня нет музыкального слуха. Поэтому я стесняюсь петь. Сейчас я спою одну песенку, а потом вы скажете, как вам. Если вы не против, конечно.

Ольга восприняла просьбу очень серьезно, как умудренный годами человек, не чуждый психологии и педагогики. С таким участием, что я расчувствовался. Дослушав до конца, сдержанно похвалила.

— Диапазон, конечно, узкий, но это ничего, — говорит.

— А в целом ваше пение, Игорь, напоминает детское. Так маленькие дети на новогоднем утреннике поют, по слогам. А вообще все в порядке.

— Спасибо вам, Оля. Мне была важна ваша поддержка.

— Всегда пожалуйста, Игорь.

Перешел в свой офис. Здесь человек сорок. «Что, планомерно трудитесь, мои сладенькие обитатели матрицы?

— подумал я, окинув коллег взглядом. — Ничего, сейчас вы проснетесь. Кое-кто будет зажигать».

Моя репутация в глазах этих людей уже была несколько неоднозначной. Я вроде бы изо всех сил такой умный и солидный, и в то же время слегка ненормальный. Я тщательно скрывал — и никто не знал, каким неуверенным я часто бываю. Как легко меня задеть. Как бессмысленна моя жизнь. Вместе с тем я им регулярно вставлял пистон неожиданных эмоций. За время, прошедшее с момента, когда начались перемены во мне, я уже успел проявить себя таким, каким они меня никогда не видели. Однажды зашел в офис и с порога громко крикнул:

— Здравствуйте, ребята!

Тридцать с чем-то голов оторвались от мониторов и обернулись.

Я тихо добавил:

— Привет. Я ко всем обратился, чтобы с каждым по отдельности не здороваться.

Все переглянулись и улыбнулись.

Но тогда я просто дурачился. Спонтанно. Я не планировал привлечь к себе внимание нестандартным поведением. Но сейчас я пришел с номером, которого не было в анонсе.

Оглянулся. Все как всегда. Все склонились перед мониторами. Создают материалы для интернет-проектов. Выясняется, что сегодня удевушки Лены, работающей за соседним столом, день рождения. Я подошел к ней.

— Леночка, я хочу сделать тебе необычный подарок, — сказал я, рассматривая ее накрученные и покрытые блестками каштановые локоны. — Я хочу для тебя спеть. Правда, стихи сочинял не я, зато они тебе знакомы.

Сотрудники нашего отдела, отгороженного от остальных пластиковой перегородкой до уровня плеч, подняли глаза и посмотрели вопросительно. Я встал на свое кресло, накрыв его журналом «Коммерсантъ Власть», и начал петь «Елочку».

Детей и таджиков в нашем офисе нет. Люди солидные. Одна лишь Леночка в восторге. Остальные в глубоком замешательстве. Народ из другого конца помещения вставал с мест, чтобы посмотреть, что здесь происходит. Рассматривали. Я пел и одновременно пытался представить, как это выглядит со стороны. Посреди рабочего дня мужчина тридцати двух лет весом в сто килограмм стоит на кресле и поет, ужасно фальшивя, песню про елочку. Рядом с ним прыгает восторженная Леночка. Две девушки рядом, Соня и Алла, потрясены, переглядываются с выражением типа «кто бы мог подумать, а с виду вроде нормальный». Во время слов «срубил он нашу елочку под самый корешок» через зал прошел один из начальников. Я, не прерывая пения, помахал ему рукой. Он улыбнулся в ответ, тоже помахал и вышел из зала.