Генрих VIII и его королевы - Дэвид Лоудз

Королевская власть Генриха теперь стояла перед испытанием. Или он должен был осуществить свои угрозы и пренебречь папой, обозначив внутреннюю оппозицию, или уступить, как он это сделал на основании Договора о согласии в 1525 году, оправдав свою неуверенность. Оптимизм Шапуиса не разделялся всеми советниками императора. В начале ноября 1530 года Родриго Нино предупредил своего хозяина о возможности того, что король попытается получить решение de facto от своих собственных епископов. Боялись даже, что, отчаявшись, Генрих убьет свою жену. Такие подозрения, однако, просто доказывали, что даже хорошо информированные наблюдатели плохо себе представляли, в каком направлении движется мысль короля. К концу 1531 года он пришел к убеждению, что папа присвоил себе большую власть, чем могли подтвердить примеры из истории или Священного Писания. Для психологии Генриха было вполне типично, что когда он действительно чего-то хотел, он мог сам себя убедить, что, совершая это, он прав с точки зрения морали и закона. В данном случае он, однако, не недооценивал трудностей, которые создавались в совокупности общим противостоянием и отсутствием ясного представления о плане действий. Уильям Тиндэл, при всех своих прекрасных идеях, был еретиком, а король гордился своей приверженностью истинной вере. Возможно, новый советник Генриха, Томас Кромвель, умный юрист-самоучка из окружения Уолси, в конце концов проложил путь сквозь эту чащу. Воспользовавшись антиклерикальными настроениями, которые поддерживались в палате общин недовольством в связи с возрастающими поборами за погребальные услуги и с внезапным всплеском преследования ересей, 18 марта 1532 года он представил в Палату петицию, озаглавленную «Жалоба на священников».

Смысл этой петиции состоял в обращении к королю как к «единственному суверенному правителю и защитнику» от имени и духовенства, и мирян с просьбой законодательно обосновать в парламенте его «королевскую юрисдикцию и прерогативы»[77] в решении вопросов, возникающих между земными и духовными властями. Мудрость такой формулировки состояла в том, что она представляла поражение синода, происшедшее за год до этого, в истинном свете. Король считал, что его воспринимали как «главу церкви», что бы это ни значило, в то время как духовенство считало своей спасительной формулой «настолько, насколько позволяет закон Христа», означающей, что оно ничего не решало. Следовательно, когда синод был приглашен на слушание «Жалобы» в апреле, его фактически заставили объявить о своей позиции. Не ощущая опасности, он доверил ответное слово Стефену Гардинеру, епископу Винчестерскому, который выступил с громогласной речью в защиту церковной независимости, отрицая право короля законодательно представлять в парламенте духовенство. «Мы, покорнейшие слуги, не можем доверить исполнение наших обетов и обязанностей, предписанных Богом, санкции вашего высочества»[78]. Генрих, понимая, что формулировка 1531 года была бессмысленной и что он позволил себя одурачить, реагировал яростно. Более того, сам характер составленной петиции привлек на строну короля большинство влиятельных мирян. Под угрозой возобновления процедуры устранения и законных посягательств на церковную собственность синод уступил и согласился представлять все свои будущие постановления на утверждение королю. Лорд-канцлер, сэр Томас Мор, уже попавший в немилость из-за своей поддержки оппозиции в палате лордов, на следующий день отдал Большую печать, а Гардинеру, насколько это удавалось, пришлось защищать свою пошатнувшуюся репутацию.

Это поражение, как первым заметил Мор, стало критическим поворотным пунктом. Что бы ни думал по этому поводу синод в 1531 году, в 1532 году он утратил свою независимость. С назначением канцлером Томаса О дли и появлением Кромвеля как главного советника Генриха открылся путь для вывода «великого дела» короля из тупика. Более того, Генрих теперь принял критическое решение, и те, кто держал нос по ветру, начали объединяться вокруг фракции Болейнов, иногда вынужденные терпеть их почти открытое пренебрежение. К июлю разговоры о повторном браке стали вестись вслух, но он не свершился незамедлительно. По-видимому, возникли сомнения насчет того, как лучше это устроить, учитывая обструкцию большинства главных церковных властей. В этой связи смерть престарелого Уильяма Уорхэма, архиепископа Кентерберийского, в августе 1532 года облегчила положение. Его преемник был назван не сразу, но теперь существовала возможность назначить более сговорчивого первосвященника. Отношения Генриха с Анной также утратили свой полуподпольный характер. Она постоянно находилась в обществе короля, и ей должна была быть определена соответствующая роль в давно назначенной встрече с Франциском I, запланированной на осень. Ни французская королева, ни сестра Франциска, Маргарита Ангулемская, не были готовы встретиться с ней как с равной, а не вполне серьезное предложение Франциска появиться в сопровождении своей любовницы также было неприемлемо для Генриха. Во время этого события, хотя она была вознесена 1 сентября до полноправного титула высшей знати как маркиза Пемброк — почти уникальный знак особой милости[79] — Анна не принимала участия в официальных церемониях. Она помогала развлекать французского короля во время его посещения Кале, но это был неформальный, добровольный жест, и он не компрометировал Франциска в глазах папы, союз с которым король всячески желал укрепить[80].

Несмотря на этот резкий отпор, визит Анны в Кале ознаменовал новый шаг на пути к ее возвышению, потому что Генрих донес это до каждого пэра, который был назначен их сопровождать, и таким образом связал их с новым порядком. Он мог не особенно волноваться насчет их жен, потому что было решено, что на самой встрече на высшем уровне будут присутствовать только мужчины, но его могли предупредить, что многие отказались бы из принципа, включая его собственную сестру, герцогиню Саффолк. Эта поездка могла быть значима и в другом отношении, потому что, вероятно, в течение тех десяти дней, которые они вместе провели в Кале, Анна наконец уступила долго сдерживаемой страсти короля. При сложившихся обстоятельствах это был способ заставить его назвать конкретный день. Между тем Екатерина оставалась королевой. Несмотря на политический закат, ее положение оставалось незыблемым. И хотя Шапуис постоянно жаловался на бессердечное к ней отношение, это не вело к какому-нибудь фактическому ущербу или утрате свободы. Единственное место, куда она не могла свободно входить, — это то место, где находился король. Тем не менее она остро чувствовала позорность своего положение и была лишена общества своей дочери Марии, которой исполнилось шестнадцать лет, и это создавало эмоциональные сложности. Даже переписка между ними была теоретически запрещена, так как Генрих старался отвратить девочку от страстной привязанности к матери. Но в действительности они имели регулярную переписку при посредничестве верных слуг, и король не особенно старался ее прервать. Хоть и изолированная от общества, Екатерина не могла не знать о личной поддержке, которой она пока пользовалась, и незаменимый Шапуис обеспечивал ее постоянную связь с племянником, императором, которого она беспрерывно изводила требованиями оказать дипломатическое давление на ее заблудшего мужа.

Екатерина или не хотела, или не могла понять, как происходящие перемены влияют на ее собственное положение. Когда Генрих потребовал ее драгоценности, она отказалась их уступить, частично на том основании, что сам король приказал ей больше не посылать ему подарков — горькое эхо плачевно закончившихся переговоров в период предшествующего Рождества — а частично потому, что она не желала видеть, как они украшают «скандал в христианском мире». В общем-то вполне понятная, бескомпромиссная позиция была политически неуместной и в сущности лишь усиливала ее страдания. Какая-либо разрядка ее отношений с Генрихом или Анной была невозможна, но император стал воспринимать ее саму как помеху. Сохраняя общую поддержку, он не стал бы рисковать ради нее полным разрывом отношений с Англией, а потому начал воспринимать ее упреки с заметным раздражением. Даже папа уже не высказывался вполне уверенно в ее пользу, и стало возникать впечатление, что если он это сделает, то Генрих поступит так, как немыслимо было бы еще пять лет назад, и попросту отвергнет его вердикт как ultra vires. Император был прав, когда считал, что эта вновь возникшая уверенность в некоторой степени зависит от взаимопонимания, которого Генрих достиг с Франциском, взаимопонимания, влекущего за собой оборонительный союз в случае нападения Карла на Англию под любым предлогом, даже если бы это было выполнением папского декрета[81]. Однако он ошибался, когда воспринимал все только в этом свете, будучи введен в заблуждение собственными сановниками. Генрих также был уверен, что установил правильные отношения с Богом и, освободив свою совесть от мук в связи с проблемой брака, он теперь обрел способ снять с себя ответственность за духовное благоденствие своих подданных. Как бы ни стоял вопрос в начале «великого дела», к тому времени, когда он был решен, проблема Екатерины и Анны и даже нужда в наследнике стала частью общей заботы всех властных структур английской короны.