Невыдуманные рассказы - Евгений Ройзман

Витька только успел скомандовать Апельсину: «Смотри!» Жестко левой нащупал дистанцию, вложился правой, на отходе левой, нырок, и вдруг звонкий шлепок мягкой кувалдой по затылку… как будто на секунду выключили свет. Просто у слона другая реакция…

И Витька, не вставая с колен, печально смотрел, как его Новая Дорогая Ондатровая шапка уплывает в слоновью конуру…

И тут раздался идиотский смех: первым не выдержал Апельсин. А за ним уже хохотали все остальные. И Витька Апельсина отлупил. И поделом. Потому как ничего смешного.

СЛАВА РУССКОМУ НАРОДУ!

В Верх-Нейвинске живет замечательный художник Анатолий Панов. Красит картинки в свое удовольствие. Его там, в Верх-Нейвинске, все знают.

Однажды, в 1962 году, на въезде в поселок, где разворачиваются автобусы, с утра появился яркий плакат «ДОЛОЙ ХРУЩЕВА! СЛАВА РУССКОМУ НАРОДУ!» До обеда висел. Все сбегали посмотрели. Слухи по поселку поползли. И вот приехали какие-то люди в гражданской одежде, но с военной выправкой. Плакат сорвали. Сориентировались на местности. И тут же извлекли на свет божий молодого патлатого художника. Не били. Но вежливо объяснили, что существуют места не столь отдаленные, сколь необжитые. И из всего семейства цитрусовых в этих местах водится только клюква, коей молодому художнику предстоит лакомиться лет десять. Без сахара. Тем самым есть все шансы исправить косоглазие. На робкое возражение художника, что у него косоглазия не наблюдается, один из гражданских показал ему увесистый кулак и поправил: пока не наблюдается.

А вообще-то даже не били. И разговаривали довольно вежливо. Причем «Долой Хрущева!» их не интересовало. А вот «Слава русскому народу!» очень задело. Задавали вопросы с подковыркой. Почему «русскому», а не «советскому»? Сам ли придумал? Кто подучил? И все такое.

Надо сказать, что художник отделался легким испугом. Было собрание, его исключили из комсомола. И все. Добра пирога!

Я вчера виделся с ним. Хороший дядька. Смеется.

Спрашиваю: а почему «Долой Хрущева!»?

Враз посерьезнел. Ты что, говорит, Женя, он нас едва-едва в Третью мировую не втянул!

САМИЗДАТ

Меня как-то Веллер спрашивает:

— Как тебе Шаламов?

Видимо, почувствовал, что я сделал паузу, прежде чем ответить.

У моего товарища Кости Патрушева была кассета Галича, досталась от отца. Даже не кассета, а бобина шестого типа. То есть та, которая все время рвалась. И приставка «Нота 303-М». И когда Костиной мамы не было дома, мы слушали Галича. Если пленка рвалась, мы заклеивали ее клейкой лентой или просто пластырем. И впервые я услышал «Посвящение Варламу Тихоновичу Шаламову»: «С Севера, острова Жестева, птицы летят…»

Больше я тогда про Шаламова ничего не слышал.

А потом дядя Володя застал нас с Костей за слушанием Галича и с большим скандалом выбросил эту бобину на помойку…

Через много лет мне попал в руки на десятый раз откопированный посевовский сборник Галича «Поколение обреченных». Думаю, что ничем в жизни я так не дорожил, как той маленькой книжечкой.

В то время я уже учился в университете. Шел 85-й год. И мы жили тогда в общаге на Большакова. У нас была печатная машинка «Унис», по-моему югославская. Юля подкладывала под нее два одеяла, закрывала дверь и садилась перепечатывать сборник. А мы с Салаватом стояли на шухере.

«Унис» брал три копии. Второй экземпляр я переплел и подарил Косте на день рождения. Он даже не сразу поверил.

А стихи Шаламова меня не задели. Мне неловко. И даже «Колымские рассказы» не зацепили. А уже в 2004 году ЭКСМО издали новую книгу Шаламова «Воспоминания, записные книжки, переписка, следственные дела». Читаю, читаю, читаю…

Я бывал и в Соликамске, видел тюрьму, где сидел Шаламов, и в Вологде, в его доме-музее.

И думаю, что хочу снова посмотреть стихи.

ОТ БЛАГОДАРНЫХ ПАЦИЕНТОВ

Однажды, когда замечательный хирург Вайман работал в 14-й на Уралмаше, туда привезли пьяного мужика с аппендицитом. Бедолаге было очень плохо, но он был с гонором и медсестрам и врачам не давался. Тогда Владислав Алексеевич взял у кого-то в машине с задней полки милицейскую фуражку, нацепил ее, подошел к хулигану, взял его за ухо и сказал какие-то нужные слова. Мужик притих, смирился. Его увезли на каталке и сделали операцию.

Когда он уже выписывался, Владислав Алексеевич увидел его из кабинета, надел фуражку, вышел в коридор и строго спросил:

— Ты меня помнишь?

Мужик потупил глаза и отвечает:

— Помню.

Вайман говорит:

— Ты забыл сделать самое главное: ты не поблагодарил врачей и медсестер за то, что они спасли тебе жизнь!

Тогда мужик говорит:

— Спасибо медсестрам и врачам за то, что спасли мне жизнь…

Потом отвернулся в сторону и говорит:

— А ты, легавый, — сука!

НИКОЛА

Давным-давно я пытался попасть в одну из старейших старообрядческих часовен. Сколько сил потратил! Ездил я туда, на Север, много раз, прежде чем мне удалось познакомиться с наставником. Сначала он разговаривал со мной за оградой и войти не приглашал. Каждый раз, когда мы договаривались с ним встретиться, он на всякий случай обставлялся не на шутку, предупреждал родственников, приглашал свидетелей.

Однажды, не так давно, он пожаловался мне:

— Смотри, Женя, нам всем уже далеко за семьдесят, и молодые к нам почти не идут…

Я ему говорю:

— Варфоломеич! Вот ты меня давно знаешь, а несколько лет только из-за ограды со мной разговаривал! Ну как к тебе молодые-то пойдут?!

В часовню он пустил меня только через несколько лет. Увидев такое обилие высококлассных невьянских икон, я был просто потрясен. Я не представлял, что где-то это могло сохраниться в таких объемах.

Но фотографировать Варфодомеич ничего не разрешил. А нормально рассмотреть и запомнить у меня не получилось, потому что свет включить не позволили. Да, похоже, там и нет света, кроме как на кухоньке. Все очень чисто, и половики настелены. Только иконы очень старые, закопченные, и потемневшее золото повсюду. Договорились, что я приеду с реставраторами посмотреть. Состыковались еще через пару месяцев. Приехали. Свет не включают, руками трогать не разрешают. Посмотрели с руками за спиной. Вижу, что много подписных и датированных. Я говорю:

— Варфоломеич, разреши отфотографировать.

Строго:

— Нельзя!

А потом, через год, я уговорил Варфоломеича и мы съездили на Веселые Горы, на могилы святых отцов. Залезли на скалу и видели пещеру, где, по преданию, писал иконы знаменитый невьянский иконописец отец Григорий Коскин. Поговорили о вере и сошлись на том, что несть ни эллина, ни иудея, а судить всех будут по делам.

Договорились называть друг друга на «ты». Я уговорил Варфоломеича, чтобы он мне разрешил еще раз приехать и внимательно посмотреть иконы. Обещал подумать. Долго думал, советовался с наиболее авторитетными уральскими часовенными. Кряхтел. Пыхтел. Но пригласил.

И вот я приезжаю. Осень. Дождь накрапывает. В часовне одно маленькое зарешеченное окошко. Снимаю обувь. Варфоломеич переодевается в кафтан (?), молится. Зажигает несколько свечек, становится вовсе темно. Начинает мне показывать иконы. Осторожно снимает с полочки (иконы только стоят, их не вешают!) и из своих рук дает мне посмотреть. Я жалобно:

— Варфоломеич, но мне же не видно!

— Ничего, я тебе, мил человек, к окошку поднесу.

Меня интересуют подписи на опуши, даты, тыльная сторона иконы — а мне ничего не видно! Глаза устают. А когда еще случай представится?! Я уж взмолился:

— Варфоломеич, ты мне глаза высадишь!

А он:

— Устал, мил человек? Ну, давай в следующий раз.

Ага, думаю, знаю я твой следующий раз. До верху не дотягивается, поставил стремянку. (Не совру! Стремянка середины позапрошлого века!) Полез наверх. Трясется все. Снимает икону. Я испугался:

— Эй, Варфоломеич, ты сейчас сверзишься!

А он стоит с иконой:

— Небось!.. Ну-ка, держи!

Я только руки протянул, а он:

— Да не икону! Меня держи!

Так ведь и не дал ни разу руками прикоснуться.

Вдруг Варфоломеич говорит тихим голосом:

— Мил человек, залезь на стремянку, посмотри, что там у нас наверху.

Я залез и, напрягая глаза из последних сил, рассмотрел почти неразличимые сюжеты темных икон.

— Варфоломеич, — спрашиваю, — как вы молитесь, когда не видите, на что молитесь?

Он лишь плечами пожал:

— Деды молились.

Я говорю:

— Варфоломеич, разреши несколько икон раскрыть. Уберем копоть и грязь, расчистим старую олифу, икона засверкает другими красками!

Он серьезно:

— Нельзя! Такие люди святые на эти иконы молились! Это святость на иконах, намоленностьь. Это нельзя смывать!