В Сырах - Эдуард Лимонов

И тут я встретил актрису, самую красивую в моей стране. Если определять её в терминологии фаустианы, то встретил Елену Троянскую. Я воспринял её появление как должное совершиться событие, ничуть не удивился, а лишь взял её за руку и стал её мужчиной. Грэтхен out, Елена Троянская, персонаж античных трагедий, — in.

Ну конечно, я примеряю миф на себя. Но Гёте сделал то же самое, примерил Фауста на себя. Иоганн Георг Фауст существовал в Тюрингии, его годы жизни определяются приблизительно с 1480 по 1540. Известно, что Фауст учился в университете города Виттенберга. Там же преподавал с 1513 года великий реформатор Мартин Лютер (Martin Luter). И его годы жизни почти совпадают с годами жизни Фауста — 1483–1546. Напомню, что именно в Виттенберге доктор Лютер вывесил свои знаменитые «95 тезисов», положившие начало движению Реформации в 1517 году. А также выскажу мнение, что доктор Фауст, из народной легенды о нём — явная реакция на наступавший пуританизм лютеранства. Вероятнее всего, исторический Фауст, чернокнижник, прелюбодей, прожигатель жизни, маг и чародей также был (хотел быть и был) полным намеренным антиподом доктора Лютера. Два противоположных доктора из Виттенберга чрезвычайно интересны.

С самой красивой в моей стране женщиной, актрисой, мы родили двух детей. Однако ещё до рождения второго ребёнка, — дочери, её, как говорят, «бес попутал». В далёкой Индии она, ей исполнилось тридцать три года, пережила возрастной и мировоззренческий кризис. Вернулась из Индии чужим и враждебным мне человеком. Всё произошло мгновенно, в течение одного месяца. Магически, без видимых причин. И тем более демонстративно магически: посудите сами — тут и магическая Индия, и число «33», и особенный чудесный ребёнок Богдан, соответствующий характеристике ребёнка Фауста и Елены: «плодом их связи является ребёнок», вовсе не похожий на ребёнка Маргариты. «Это особенное, чудесное существо».

Я дальше попытаюсь распутать чуть-чуть иррациональное, сейчас же хочу вернуться к Гёте. Ну понятно, что Фауст и его история — это путь немногих храбрых и избранных. Это путь тех, кто выжил, дожил, имеет высочайший уровень мудрости, какой только может достичь человек сам. И только перед таким появляется дилемма: неужели это всё, что есть? Как же пробиться дальше, за человека?

Что немедленно бросается в глаза во время чтения и после прочтения трагедии Гёте — это её старомодность. Одно то, что она написана в стихах, уже делает её старомодной. Так как немецким я овладеть в жизни не успел, то неспособен оценить всю красоту и мощь этих лучших, как уверяют нас исследователи, стихов во всей немецкой литературе. Переводы, однако, способны донести смысл, я предпочёл перевод Н. Холодковского конца XIX века изыскам перевода Пастернака, уводящего от смысла.

Образность, машинерия сцен выглядят нарочито старомодными, но тут с автора взятки гладки — перед ним был средневековый сюжет. Надо было его решать адекватными средствами. Гёте бился над «Фаустом» всю свою жизнь, первые наброски сделаны, когда ему ещё не было двадцати пяти лет, последние, в восемьдесят два года, за год до смерти. Он оттачивал свой труд и перетасовывал. Средневековый «Пролог на небе», когда Мефистофель появляется у Господа и просит разрешения искусить Фауста, и получает его, — замечательно наивен, однако понятно, что в символической трагедии эта сцена, как в философском трактате, иллюстрирует категории теологии и философии. Так же, как путешествие Фауста и Мефистофеля на гору Брокен, на шабаш ведьм в Вальпургиеву ночь. Так же, как сцена «Кухня ведьмы», где Фауста поят чудесным зельем, сообщающим ему молодость и, как сейчас говорят, «сексуальную потенцию». Кстати говоря, упрямое человечество среди других нужных ему вещей изобрело ведь в конце концов «Виагру», и сцена из «Фауста», если её немного осовременить, будет сегодня более прозаической, лишённой демонизма, и называться будет «Визит старика в аптеку».

Гете попытался написать и написал универсальную историю о мытарствах человека высшего типа, позже другой немец, Ницше, прочно приклеит для такого человека определение, взятое им из «Фауста»: сверхчеловек. На самом деле этот немецкий путь прямиком вёл через немецких романтиков к Гитлеру. Это я замечаю не для того, чтобы разразиться нравоучительным осуждением, но лишь правды ради.

Гёте написал архетипическую историю блужданий («кто ищет — вынужден блуждать…») сверхчеловека. Фауст уже вначале изображён в виде старого учёного, успевшего воспринять все знания эпохи. И тут Фауст упёрся в невидимую стену, ограничивающую возможности человека. Острым умом исследователя и учёного Фауст ищет способ расширить территорию, покорённую его разумом. Он готов и к сверхъестественным способам познания. Если к дальнейшему познанию мира (оно же покорение его разумом) возможно прийти только через чёрные книги и связаться для этого с чёрными силами, пусть будет так. В первой сцене трагедии (Старинная комната с высокими готическими сводами. Фауст, исполненный тревоги, сидит у своего стола в высоком кресле.) Фауст произносит знаменитый монолог, начинающийся словами:

Я философию постиг,Я стал юристом, стал врачом,Увы: с усердьем и трудомИ в богословье я проник,—И не умней я стал в конце концов,Чем прежде был… Глупец я из глупцов!<…>Вот почему я магии решилПредаться: жду от духа слов и сил… <…>

Фауст оглядывает свою комнату:

Ещё ль в тюрьме останусь я?Нора проклятая моя!Здесь солнца луч в цветном окнеЕдва-едва заметен мне.На полках книги по стенамДо сводов комнаты моей —Они лежат и здесь и там,Добыча пыли и червей,—И полок ряд, убог и сир,Хранит реторт и банок хламИ инструменты по стенам.Таков твой мир! И это мир!

(Оглядывая свою комнату, вижу то же самое. Пыльные книги до потолка, древности на полках. Некая тревога во мне поселилась года два тому назад, тревога и такое впечатление, что мне известно всё, а дальше? Дальше меня сдерживает моё человеческое. В 2007 году у меня случилось озарение о создании человека. Я написал «Ереси».)

Листая чёрные книги, Фауст вызывает Духа Земли. (Существует мнение, что реальный Фауст имел в собственности «Седьмую книгу Моисея» с нужными заклинаниями.)

Явись, явись мне — я всем сердцем твой!Пусть я умру — явись передо мной!

Закрывает книгу и таинственно произносит заклинание. Вспыхивает красноватое пламя, в котором является Дух: «Ты звал меня?» Однако выясняется, что Дух Земли не тот, кто нужен Фаусту.

Ты близок лишь тому, кого ты постигаешь —Не мне. (Дух исчезает.)

В дверь стучат. Появляется помощник Фауста — Вагнер в спальном колпаке и халате, с лампой в руках. Вагнер задуман как антипод Фауста — старательный тупица. Вероятно, прототипом послужил Лютер. Когда он уходит, Фауст предаётся отчаянью, следует второй прилив его отвращения к книгам, к жизни. Отчаяние тем более велико, что Дух Земли отверг его. Фауст размышляет о самоубийстве, и подносит к губам «кристальный фиал» с ядом.

Хмелён напиток мой, и тёмен зелья цвет:Его сготовил я своей рукою,Его избрал всем сердцем, всей душою.В последний раз я пью и с чашей роковоюПриветствую тебя, невидимый рассвет!

(Подносит к губам бокал.)

Звон колоколов и хоровое пение.

Хор ангеловХристос воскрес!Тьмой окружённые.Злом заражённые.Мир вам, прощённыеЛюди, с небес!

Фауст отказывается от своего намерения:

О нет! Не сделаю я рокового шага:Воспоминанием все муки смягчены!О звуки дивные, плывите надо мною!Я слёзы лью, мирюсь я с жизнию земною!

(Звучат хоры учеников и ангелов.)

Я намеренно пересказал здесь, хотя и в телеграфном стиле, всю первую сцену трагедии. Первая сцена на самом деле установочная, она задаёт тон, она написана Гёте ранее других. «Пролог на небесах», связавший воедино основные темы трагедии, написан много позже. Внимательный читатель, наверное, улыбнётся тому, что старый учёный так легко склоняется к самоубийству и так же легко отказывается от него. Старые люди довольно редко кончают с собой, зато молодые вовсю, многие из вас хоть раз да предполагали своё самоубийство. Сцена объясняется просто. Гёте написал её в 1774 году, когда ему было двадцать пять лет. Он ненамеренно, но спроектировал на старого учёного себя самого, автора автобиографичной во многом книги «Страдания молодого Вертера», где главный герой кончает с собой. Над страданиями Вертера плакала вся Европа. Впоследствии старый Гёте, если и увидел погрешность и неправдоподобие нервной сцены, исправлять её не стал. Пожалел «лучших немецких стихов», или другие мотивы им руководили, мы никогда не узнаем.