Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

что отпущенный ремень опять стал тесен. А со лба, со щёк, с подбородка катился густой пот.

После восьмого стакана Науменко затосковал, начал глотать мелко, для вида, одними губами. А дед Семён тем временем осилил девятый, десятый, одиннадцатый стаканы. Перевалил за дюжину. И лишь на шестнадцатом пожаловался:

- Старею. Потеть начал. В восемьдесят годов любого перепивал. Тебя-то моя старуха покойница пересилила бы.

- Ну, это как сказать! – сердито буркнул Науменко. От резкого движения у самой пряжки по гнилому шву лопнул ремень.

- Прелый был, – посочувствовал дед Семён, выцеживая из самовара последние капли. – Надо жилкой перешивать, да в два ряда. А эти токо для господ офицеров годятся. У них брюхи тонки. Помню, был у нас батареец один. Вот кого брюхом-то господь сподобил! Бывало, велит на спор по чреву прикладом лупить. Бьют, а он хоть бы что... Крепка утроба была! Мужичья!..

- Я тоже не из дворян, – сбрасывая ремень, заметил Науменко.

- Из мужиков-то самые лютые дворяне выпекаются. Враз от земли отвыкают. Про одного сказывали: в город уехал... Домой возвернулся и всё выспрашивает: это что, да это как называется. Чисто всё перезабыл! Ладно, на грабельные зубья наступил! Как черенком его в лоб хлобыстнуло, сразу в грабли-мать завернул. Воротилась память...

- Чудак ты!

- Без этого век долгим покажется. Шуткой от горя спасаюсь. Помню, оторвало мне ногу... Жутко, а я говорю ребятам: «Это, мол, ничего. На сапоги расходов меньше...».

Науменко перевёл взгляд со старика на портрет. Даже тёмная старая фотография не могла притушить зубастую, зажигательную улыбку человека, изображённого на ней.

- Твоя? – застёгиваясь, спросил Науменко.

- Сынова, – сник Семён Саввич. – В двадцать первом кончили. Тоже в активистах ходил. Мало пожил. А я вот чужой век ворую...

- Живи, Семён Саввич! – горячо обнял узкие плечи вековика Науменко. – Без тебя земля оскудеет.

- Ты за колхоз-то на меня не в обиде? – осторожно копнул старик.

- От тебя любую обиду стерплю.

- Неможется мне. Ежели к весне оклемаюсь – сам приду с заявлением. От хворого какой прок!

- Разладилось всё, расшаталось... Как думаешь, настроимся?

- Непреклонно! Ты сам выпрямляйся... Ишь, как скрутило тебя...

- Ничего, дед! Мы ещё повоюем!

- Со Христом! – ещё недавно подтрунивавший над верой старик истово перекрестил Науменко и легонько подтолкнул к порогу: давай, мол, не теряй понапрасну времени.

Глава 8

Одному тоскливо. И вдвоём тоскливо. Час от часу тоска всё больше, гуще, непроходимей. Всё чаще, уронив голову на руки, сидит Науменко за столом. И уж без напоминаний Мария ставит перед ним брагу или водку.

Сегодня не пьётся. После дедова чаепития к водке отвращение. Видно, не зря хвастал старик целебными свойствами своего чая.

Мария, разостлав постель, молча глядела на мужа, подойдя к нему, зарылась руками в волосы.

- А дров так и не привёз...

- Завтра привезу.

- Знаю, кому отдал.

Молчание.

- Ты сегодня какой-то непонятный.

- Трезвый.

- А я пьяная... от тебя.

- Горький хмель.

- Ты когда-то Марийкой звал... Отвык?

- Отвык.

- Знаю из-за кого.

До него не сразу дошло, что жена ревнует к кому-то. Но к кому?

Он ошалело поднял голову, недоумённо посмотрев на Марию.

- Ты о чём?

- Не притворяйся! Я всё знаю... И кому дрова привёз, и почему уезжать отсюда не хочешь... Замену мне подыскал? Всё равно я лучше её!

- Ты здорова?

- Не смей издеваться! Я всё тебе отдала, а ты...

- Возьми обратно, – Науменко закусил удила, заговорил с холодным бешенством.

- Как ты можешь! Как ты только можешь!

- Я всё могу...

- Теперь-то я знаю. Жалею, что раньше не знала! Я бы не стала скрывать от людей твои делишки...

- Какие делишки? – Науменко невольно понизил голос, резко откинулся к стене, стукнувшись головой.

- Перестань! Слыхала... Слыхала, как ты во сне своих выдавал...

- Молчи! Молчи, Мария! – Сам боясь своего шёпота, с присвистом выдохнул