Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. - Сергей Яров

2

Конечно, между чувством сострадания к детям и делами тех, кто их жалел, дистанция бывала иногда длинной. В дневнике главного врача поликлиники и заведующего райздравотделом немало слов сочувствия к невинным жертвам блокады: «Насколько старше своих лет стали дети! Сколько страданий они перенесли! В каком морально подавленном состоянии проходит их детство. И никогда этой травмы не вытравить из их сознания, с ней они проживут всю жизнь» [378] .

Но вот его дневниковые записи, относящиеся к «смертному времени». Из них мы узнаем, что его послали проверять ясли. Место это было «хлебное», терять работу здесь никому не хотелось, а недостатков можно было обнаружить немало. Проверяющего повели в столовую… Постыдности того, что произошло, он даже не чувствует: «Меня покормили… Ох, как это приятно! Зарядка на весь день» [379] .

Это человек не жадный и не жестокий. Он часто заботится о матери, делится с ней пайком. Он не благоденствует и, вероятно, действительно испытывает боль, видя несчастных, истощенных детей. Но перед искушением ему не устоять. Запись 1 февраля 1942 г.: «Хочу переехать на новое место жительство. В этих условиях надоело. Грязно, место для отдыха превратили в хлев… Возможно, устроюсь в яслях» [380] . Запись 6 февраля 1942 г.: «Прикрепился на питание в ясли. Первые дни показали, что это значительно лучше, чем питание в столовой райкома. Подкрепляю свои силы» [381] .

Эти строки трудно комментировать. Приведем лишь еще одну запись, появившуюся в дневнике 2 марта 1942 г.: «Люди гибнут сотнями, тысячами в день. Как помочь, что сделать для спасения человеческих жизней» [382] .

Он не мог не понимать, что, угощая его, брали хлеб голодных детей, что даже отдавая свои продовольственные талоны в зачет обедов, он, как начальник, которому стремятся угодить, получит более обильную порцию за их же счет, что хорошие условия в яслях созданы для тех, кто получает мало хлеба, а не для улучшения питания чиновников [383] .

Даже пристально наблюдающий за собой человек мог, как это видно из блокадных документов, то ли нарочито, то ли подсознательно отделять свои чувства от своих поступков, им противоречивших, не признавая их прямую связь. Словно его поступок вообще не мог оцениваться ни по какой шкале. Обратим внимание, как скупо, трезво, без оправданий и без пафоса отмечаются нарушения морали в личных документах, авторы которых в иных случаях обычно склонны к патетике.

В сострадании отражена совокупность нравственных правил, которые нередко «отключались» в сознании людей, если препятствовали выживанию, но при этом не исчезали полностью. Они делали даже очевидно корыстные действия более «цивилизованными». Мало кто сумел бы устоять перед искушением получить лишний кусок хлеба, но при этом стремились соблюдать хотя бы малейшие приличия. Вряд ли кто посмел бы беззастенчиво и жестоко, ни на кого не оглядываясь, вырвать этот кусок из рук обессиленных. Но не на глазах же у всех забирают у плачущих детей хлеб, не говорят же открыто и с укором, из остатков чьей еды приготовлено угощение для ревизоров. Тогда, может быть, и не спрашивать, откуда это взялось, промолчать, уверить себя, что это обычное дело – так спокойнее, так легче.

3

Одно из проявлений милосердия – понимание того, что от изможденных людей нельзя требовать многого, что нужно и должно пренебречь служебными и иными инструкциями, если речь идет об их спасении. Представление о том, что людей, находившихся на грани распада и опустившихся, можно спасти только жесткой дисциплиной и принуждением к труду, было широко распространено в те дни. Но часто все же принимали решения, отличавшиеся гуманностью. И учитывали положение тех, кто не мог выполнять непосильные для них обязанности, но погиб бы, не получая паек.

Отправляли в стационары или давали отпуска, когда видели, что работник падает от недоедания, сокращали время учебы в школе и меньше спрашивали учащихся, зная, как они голодают, старались реже привлекать к общественным работам тех, у кого имелись маленькие дети [384] . В одном из документов мы встречаем сообщение секретаря партбюро артели о том, как она давала задание «активу» обходить квартиры рабочих, кого не видели несколько недель: «Я старалась дать адрес „по пути“: девушки тоже истощены, надо беречь их силы, не посылая далеко» [385] .

К этому, разумеется, примешивались и иные соображения. Оценивая такие случаи, можно даже говорить о своеобразном «вынужденном милосердии». Как можно требовать от работницы «высшего героизма» или просто лучшего выполнения своих обязанностей, если она «одной рукой работает, а другой держит свою четырехлетнюю дочь» – такой вопрос задает себе И.Д. Зеленская [386] . Ведь девочка издергана, боится тревог, от матери не отходит ни на шаг. Другая работница вместо того, чтобы дежурить во время налета, увела руководимую ею команду в «щель» (укрытие) – и за ней тоже ходила «неотступно» десятилетняя дочь. На одном из собраний предложили снять «заведомых трусов» с работы, но ведь это, как подчеркивает И.Д. Зеленская, означает «верную безработицу и голод» [387] .

Те же подходы иногда проявлялись и при определении группы инвалидности. М.С. Коноплева, будучи секретарем врачебно-трудовой экспертной комиссии (ВТЭК), видела, как боялись блокадники признания их инвалидами I и II степени. Мотивы были ясны. Инвалидам выдавалась продовольственная «карточка» иждивенца, что означало «медленную смерть». Эти два слова М.С. Коноплева, правда, зачеркнула в рукописи, но, вероятно, так оно и было.

Инвалидность можно было признать без особых усилий: у всех обследуемых наблюдались дистрофия, авитаминоз и «обострение на этой почве хронических заболеваний». Лиц, имевших II группу инвалидности, запрещалось брать на работу – проявляя милосердие, врачи переводили их в III группу. Субъективность выбора здесь отрицать нельзя: переводили не всех, а лишь тех больных, которых еще можно было «поставить на ноги и которые этого сами хотят» [388] . Прочих, похоже, не очень жалели. Как это нередко случалось во время блокады, человеческое сочувствие соседствовало тут с расчетливостью – но примем во внимание и очерствение людей, и плохо скрываемую неприязнь к «дистрофикам». Свидетельств об этом сохранилось немало. Не исключено, что так поступали и при отборе горожан для получения инвалидности в других ВТЭК. Вряд ли всех могли признать здоровыми, и приходилось точно так же искать критерии «селекции». Проводя ее, старались проявлять чувство гуманности, но она все равно оказывалась бесчеловечной, поскольку одним помогала выстоять, а других обрекала на смерть. И, скажем прямо, такой отбор стал обычным явлением в городе. Этим занимались не только во ВТЭК или в детдомах. Для эвакуации, для направления в стационары нередко стремились отбирать наиболее истощенных, хотя и не везде и не всегда придерживались этого принципа. Но что было делать, если мест в вагонах не хватало для всех, а в стационары запрещали принимать тех, кто не мог ходить без чужой помощи. Так и оставались они, самые слабые, нередко за чертой выживания – а если и спасались, то чудом.

4

Проявления милосердия во время блокады были различными. Обычными являлись попытки оградить близких людей от казавшихся лишними и ненужными переживаний. От родных, тяжело больных, скрывали иногда их состояние. Увидев, что у отца температура 34,5°, и понимая, что он «живет последние дни», одна из блокадниц писала позднее, что сама «поостереглась сообщать ему об этом» [389] . В свою очередь, ее мать, когда ухаживала за дочерью в госпитале, старалась не говорить, что у нее самой высокая температура: «…В записках писала совершенно другую картину» [390] .

Письма инженера В. Кулябко сыну вообще можно признать образцом деликатности при обсуждении с родными скорбных тем – тут осторожно подбирается каждое слово. Ожидая худшего, он просил так поговорить сына с матерью: «Отдаленно в случае чего, подготовить в отношении возможностей всяких случайностей со мной, чтобы это не стало для нее неожиданным» [391] . Эта витиеватость фразы, отчасти ломающая ее синтаксис, никак не гармонировала с записями в его дневнике, суховатыми и, пожалуй, даже деловыми. Концентрацию «уклончивых» выражений в одном предложении нельзя не признать чрезмерной. О своей возможной гибели прямо не сказано ни слова. Найдены другие эвфемизмы, которые непосвященному трудно сразу и разгадать: «в случае чего», «возможности всяких случайностей». Он и сыну говорит намеками, не желая, видимо, излишне беспокоить и его.

Наставления и поучения были приметой блокадного времени. Чаще всего они высказывались в письмах и записках. Имело значение и их получение от родных, живших в эвакуации, с обязательными в таких случаях пожеланиями (а то и требованиями) выстоять, не падать духом и лучше заботиться о себе и о других родственниках, судьба которых была также небезразлична членам всей семьи. Эти увещевания иногда имели двойственный характер – обнадежив кого-либо, ожидали, что он точно так же будет ободрять и других, оказавшихся в более трудных условиях. Пожалуй, не менее важным являлось и то, что блокадники, призывавшие к милосердию, поучавшие и поправлявшие колеблющихся и утративших силу воли, тверже заучивали и для себя преподанные ими этические уроки. И не могло быть иначе, поскольку находили слова предельно естественные и эмоциональные, не нарушавшие естественности речи, а придававшие ей всем знакомый житейский оттенок. Моральные заповеди здесь бесхитростны и привычны, обнажена простейшая логика различения добра и зла, без оговорок и риторических «наслоений». «Ты что же… хотел сделать? Ты о себе подумал, а о ней? Нет, как ты смел об одном себе думать», – стыдила одна из женщин мальчика, схваченного ею при попытке украсть карточки у другой блокадницы [392] .