Шалости фортуны - Дмитрий Ребров

— Вот так… А в общем-то, она была права. — Генрих Иванович, не поднимая глаз, смущенно пожал плечами. — Потом-то я понял, что сам виноват: с моей внешностью и с моими деньгами рассчитывать на искренние чувства глупо и наивно. Увы, женщин я могу интересовать лишь как денежный мешок, поэтому…

— Неправда! — Настя вскочила и гневно тряхнула головой. — Прекрати! Как ты можешь так… Просто она — дрянь! А ты… Ты прекрасный, добрый, умный, сильный!.. — сбивчиво выкрикивала она, задыхаясь от захлестнувших ее эмоций. — И деньги твои никому не нужны! Нужен только ты, ты сам, потому что хороший, потому что… я… я…

Она не выдержала и, разрыдавшись, бросилась вон из комнаты.

Потапов растерялся. Он никак не ожидал от Насти такой бурной реакции. Сочувствие, жалость, даже гнев — да, это понятно. Но слезы? С чего бы? — недоумевал он. Вдруг его озарила догадка — неужели?.. Нет, быть этого не может! Кто он — и кто она! Юная красавица с редким талантом и чистой, светлой душой и невысокий щуплый лысеющий мужичок тридцати пяти лет, скучный и нудный трудоголик… Нет! И все же — ее слова… и эти слезы…

Потапов в задумчивости мерил шагами коридор. Наконец решился и двинулся к Настиной комнате, подошел к двери взялся за ручку и замер.

«Стоп! — сказал он себе. — Что же ты делаешь?! Девочка просто тебе благодарна, чувствует себя обязанной, вот и вообразила, что… Но ты-то!.. Она, конечно, не сможет тебе отказать, а может, — по глупости — и не захочет, но… Воспользоваться этим — подло!»

Потапов еще несколько секунд постоял, опустив голову, у двери, а потом повернулся и, осторожно ступая, ушел к себе.

А Настя с замиранием сердца слушала, как он подошел к двери, как шевельнулась ручка… Было и страшно, и стыдно за свое неловкое признание, и все же хотелось — боже мой, как хотелось! — чтобы он вошел. Но… дверная ручка, помедлив, встала на место, и из коридора еле слышно донеслись удаляющиеся шаги…

Настю охватило отчаяние. Ну конечно! Кто она — и кто он! С его умом, образованием, властью! А она недоучка, провинциальная дурочка, возомнившая бог весть что! Но ведь когда пили на брудершафт и целовались, она же явно почувствовала, как дрогнуло его сердце, ведь было, было в его поцелуе нечто… Неужели это ей только показалось?..

До поздней ночи в одной из комнат этой огромной квартиры не спала Настя, поливая слезами подушку, а в другой — не спал Потапов, курил и мучительно думал о чем-то.

С того вечера в их отношениях все переменилось. Они почти не разговаривали, старались даже не глядеть друг на друга. Как будто была у них общая тайна, которую не только высказать — взглядом выдать нельзя. Потапов никак не мог определиться, были ли сбивчивые Настины слова просто чересчур эмоциональной реакцией на его рассказ или все-таки… Настя гадала: понял ли он ее невольное признание, а если понял, то… Потапов не знал, слышала ли Настя, как он подходил к ее двери. Настя недоумевала, почему же он не вошел, что его остановило? Невысказанные вопросы и неполученные ответы вынуждали их отмалчиваться и прятать глаза. Это положение было мучительным для обоих. Настя молча страдала, Генриха Ивановича выручала работа — лучшее средство от любых переживаний.

В компании ожидался визит зарубежных партнеров, и Потапов тщательно готовился к переговорам. Вечера он проводил теперь с кипами документов, впитывая упущенную за последние недели информацию. В последнюю ночь перед встречей он засиделся допоздна.

Насте тоже не спалось. Она крайне остро переживала перемену в их отношениях. Как хорошо им было до этого злосчастного вечера! Каким искренним, добрым, внимательным, почти родным был Гена, и как разом все изменилось… И все из-за ее глупой несдержанности, из-за этого нелепого полупризнания! И вот теперь… У Гены столько дел, одно важней другого, а он по ее милости должен ломать голову, что же делать с этой влюбленной дурочкой! Хороша благодарность, нечего сказать! Ну не нужна ему ее любовь! Чем без толку томиться и мучиться, лучше хоть чем-то помочь. Чем? Да хотя бы чашкой крепкого кофе!

Настя решительно встала и, набросив халат, отправилась на кухню. Она постаралась все сделать тихо, чтобы не помешать Потапову, поэтому ее появление в дверях кабинета с дымящейся чашкой в руках стало для Генриха Ивановича полной неожиданностью. Он удивленно поднял на нее глаза, и Настя смутилась. Пожав плечами, она, как бы оправдываясь, тихо сказала:

— Не спится что-то… Вот, решила кофе тебе сварить…

— Спасибо, Настюша, — ответил Потапов. — Поставь, пожалуйста, сюда…

Настя подошла к столу и поставила чашку. Потапов вскинул голову, коротко взглянув на нее, и опять уткнулся в бумаги. За это мгновение, находясь в полушаге от Генриха Ивановича, Настя успела заметить его утомленный вид, осунувшееся лицо и покрасневшие от напряжения глаза. Жалость к нему тисками сжала ее чуткое сердечко. На глаза навернулись слезы, и, не отдавая себе отчета, она протянула руку и погладила его по голове.

«Боже мой, что я делаю?!» — мелькнула краем сознания мысль, но остановиться она уже не могла и еще раз провела рукой по его волосам. Потапов закрыл глаза и вдруг перехватил ее ладонь и прильнул к ней губами — благодарно и радостно. Не в силах справиться с переполнявшей ее жалостью и нежностью, Настя обняла эту милую, такую умную и такую глупую голову и крепко прижала к себе. А он щекой, сквозь тонкую ткань халата ощутил живое тепло ее тела и, уже не владея собой, вскочил и обнял ее, покрывая торопливыми, жаркими поцелуями бесконечно любимые губы, глаза, волосы…

…Великое таинство любви совершилось тут же, в кабинете. А компьютер, единственный свидетель происходящего, даже тактично прекратил свой извечный гул и погасил экран. Чтобы не видеть, как, разрываясь от желания и боли, выгнулось дугой ее тело. Чтобы не слышать, как выдохнул он в темноту искаженным от страсти голосом: «Асенька, родная, любимая…»

За неделю до свадьбы Потапов устроил «мальчишник». Собрались старые друзья, в основном институтские однокашники. Из «Баксана» был только Леха Тарасов, шеф службы безопасности, а когда-то комсорг группы, в которой учился Потапов. Застолье получилось шумным, веселым — многие не виделись несколько лет, и всевозможным «а помнишь?» не было конца. В разгар веселья Тарасов отвел Генриха Ивановича в уголок, чтобы переговорить наедине. За столом возмущались: «Ну вот, и тут о делах! Хватит!» Но Тарасов только отмахивался, продолжая что-то убежденно втолковывать Потапову. Тот молча слушал, мрачнея с каждой минутой. Потом их все-таки вернули за стол, но настроение у Генриха Ивановича оказалось напрочь испорченным. Он еще посидел недолго, задумчивый и хмурый, а потом тихо, не попрощавшись, ушел…