Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге

Когда в июле вместе с сыном Клаусом Хедвиг Прингсхайм вновь приехала в Давос, чтобы, не нарушая устоявшихся семейных традиций, отпраздновать день рождения близнецов, состояние здоровья дочери, видимо, не внушило ей оптимизма. Вряд ли мать безоговорочно доверяла врачам. Во всяком случае, письмо Максимилиану Хардену говорит о том, что она относится к давосской медицине со значительной долей недоверия.

«Сижу одна в комнате, в Катином платье, — пишет она, — снизу до меня долетают звуки вагнеровской музыки, извлекаемые Клаусом из рояля; на балконе по левую от меня сторону — больная чахоткой гречанка занимается итальянским, а справа заходится в кашле регирунгсрат из Касселя. Вечерами мы собираемся у милейшей фройляйн из Гамбурга, которая кашляет кровью; в нашей беседе участвует и полногрудая девица из Кёльна, и все без исключения острят по поводу своей ужасной болезни. Фройляйн с пневмотораксом заставляет его свистеть, она говорит, будто врач посоветовал ей поступить в оркестр(!) на то время, пока она его „носит“; в их обществе я напрочь забываю, что нахожусь в доме и в долине отмеченных печатью смерти.

Вот уже десять дней, как я здесь, у Кати, Клаус тоже тут, он остался отчасти для того, чтобы поднять Катино настроение, но частично и для того, чтобы отдохнуть самому. Естественно, врачи были бы не прочь обнаружить у него, как у любого, кто имел неосторожность согласиться на обследование тут, в Давосе, туберкулез легких, но, слава богу, рентген не подтвердил их опасения, и они вынуждены были contre cœur[52] объявить его здоровым. Кате […], на мой взгляд, заметно лучше, она загорела, хорошо выглядит, окрепла и стала бодрее. Данные осмотра значительно изменились, даже при том, что она, к сожалению, не полностью „избавилась от инфекции“. Во всяком случае, в конце сентября она вернется домой; но исцелится ли она? Я настроена скептически. У меня вообще скептическое отношение к Давосу, они вцепляются мертвой хваткой в каждого, кто однажды попадает к ним в лапы, и держат его там. На днях к красавице гречанке проведать ее приехала сестра, цветущая, пышущая здоровьем девица, только что сдала экзамен на аттестат зрелости, ей двадцать лет, ежедневно бегает по восемь часов, играет в теннис, плавает и занимается греблей, вообще не знает, что такое „температура“, одним словом, здоровье как у медведя. Но поскольку она приехала сюда на несколько недель, ее вчера обследовали; как и следовало ожидать — начальная стадия туберкулеза. Постельный режим, никакого тенниса, восемь раз в день измерять температуру! Да, чтобы от такого не заболеть, надо обладать недюжинным здоровьем. Красивую, полную сил цветущую девушку, в которой жизнь била через край, сегодня не узнать: грустная, мрачная, отрешенная, а больная сестра просто вне себя от такого известия.

Сугубо между нами, мой друг: я считаю Давос сплошным надувательством. Естественно, очень полезно проводить ежедневно по шести часов на свежем целительном воздухе лежа в шезлонге, никаких тебе забот и тревог о прислуге, абсолютный покой, пятиразовое питание, молоко. Для этого не надо быть мудрым медиком семи пядей во лбу, оно и так ясно. Я убеждена, поживи Катя в Тёльце так, как здесь, пять месяцев без Томми, без четверых шалунов и без этой отвратительной прислуги, она тоже чувствовала бы себя там не хуже. Все дело в том, что жить именно так она не может. Невзирая ни на что, к концу сентября она должна быть дома, и я не в силах осудить ее за это. Я могла бы написать наивеликолепнейшие отчеты о моем пребывании в санатории, но не могу вмешиваться в творческие дела зятя Томми, который ведь провел тут целый месяц и, можно сказать, лишь набирал „материал“. Профессор Ессен прочтет вскоре нечто диковинное!»

Какая меткая, полная иронии картина той среды! Из записей Хедвиг Прингсхайм, к примеру, ясно, что письма дочери из Давоса с характеристикой пациентов клиники благодарный писатель наряду с собственными впечатлениями о тамошнем обществе использовал в романе «Волшебная гора». Появление в романе Ганса Касторпа соответствует приезду Томаса Манна в Давос. Катя крестная мать Иоахима Цимсена, а также больной гостьи из Греции, у которой в романе много сестер и братьев, и девиз tous les deux[53]: счастлив тот, кто, подобно Джемсу Тинапелю, вовремя сбежит отсюда. Но самое интересное, что девица, заменяющая собой оркестр, чудесно возрождается в великолепном образе Гермины Клеефельд: «Долговязая молодая девушка в зеленом свитере […] проскользнула мимо Ганса Касторпа, чуть не задев его локтем. При этом она еще и посвистывала… Нет, с ума можно сойти! Она освистала его, но свист раздавался не из ее уст — губы не были вытянуты трубочкой, наоборот — плотно сомкнуты. Свист шел изнутри ее, при этом она поглядывала на него. […] Непередаваемо неприятный свист, режущий, грубый и в то же время глухой». Новоприбывший в ужасе и приходит в себя лишь после разъяснений из области хирургии. «Это Термина Клеефельд, — успокаивает его кузен, — которая свистит пневмотораксом».

Хедвиг Прингсхайм и близнецы наверняка потешались, изображая сцену, как профессор Ессен, узнав в романе свой портрет, отнесется к столь «диковинной несуразице», а вместе с ним будут возмущены и некоторые другие знатоки давосской среды. Но, видимо, автора романа тоже восхитил дар наблюдения тещи и жены, поскольку для него оказалось явно легко — не покидая кабинета — трансформировать их впечатления в маленькие сценки из романа.

По крайней мере, после прочтения письма Хедвиг Прингсхайм, адресованного Максимилиану Хардену, можно быть в одном наверняка уверенными: если бы нам посчастливилось ознакомиться с письмами Кати Манн, которые она посылала из разных санаториев, мы получили бы от «Волшебной горы» вдвойне большее удовольствие и к тому же прониклись бы чувством благодарности к корреспондентке, которая, безусловно, знала, какие из ее впечатлений — по большей части жуткие — привлекут внимание мужа; и потому она достойна славы как его муза и тайный агент, а не только как заботливая воспитательница и подруга его детей, как хозяйка большого дома или же как расчетливый дальновидный менеджер семьи Манн. Катя Прингсхайм — гениальное дитя своей матери — была несравненно больше перечисленного выше.

Но действительно ли она полностью оправилась от болезни, когда 25 сентября 1912 года спустилась наконец с «волшебной горы» вниз, в долину, и тотчас поехала в Тёльц и только через три недели вместе со своим семейством возвратилась в Мюнхен? «Нынче в Мюнхен прибыло наконец все семейство Манн, они обходились без Кати ровно девять месяцев. А чтобы со временем родить ребенка, надо быть совершенно здоровой, — писала Хедвиг Прингсхайм своему другу Хардену. — Во всяком случае, она потолстела и хорошо выглядит».

Однако, очевидно, в таком хорошем состоянии она оставалась недолго. «Здоровье Кати вполне сносно, а вот сама она несносно неблагоразумна», — читаем мы некоторое время спустя, а уже в ноябре мать пишет: «Теперь о Кате: она сильно простудилась и слегла». Связано ли это с переменой климата, ее физической формой или же вызвано чрезмерным переутомлением всего за каких-то несколько месяцев, трудно сказать. Явно одно: до начала Первой мировой войны мюнхенские врачи дважды «без колебаний» отправляли Катю Манн на лечение: 15 ноября 1913 года в Меран («что вызвало бурю негодования у нее и вернувшегося из Штутгарта Томми») и 3 января 1914 года — в Аросу. Из Мерана она вернулась к Рождеству, очевидно, это было ее самостоятельное решение, к огромному неудовольствию наблюдавшего ее профессора Ромберга. Двадцать первого декабря Хедвиг Прингсхайм велела привести в порядок гостевую комнату на Арчисштрассе. Без четверти два «приехал Томми с четырьмя детьми, гувернанткой, горничной и собакой Мютц». После того как «суматоха» в доме улеглась и дети разместились в доме бабушки, поехали на вокзал встречать Катю. Двадцать третьего декабря прошлись по магазинам и сделали кое-какие покупки к Рождеству, затем, как всегда в день памяти Эрика, побывали на кладбище и «положили цветы на его могилу», а после этого были на консультации у Ромберга, который настаивал на продолжении лечения, правда теперь уже не в Меране, а в Давосе.