Нефор - Женя Гранжи

– Знакомься, Сеня, – воодушевился Наумов, – Игорёк. Наш человек.

Арсений изобразил учтивый поклон и, улыбаясь, удалился обратно в кухню. Марк махнул рукой и перевёл смотрящие в никуда зрачки на Гарика:

– Рэйверы. На фестивале познакомились. Две недели назад. Лола с тех пор штаны натягивать не успевает.

Гарик приподнял брови:

– Понимаю. Кого поминали-то вчера?

– «Там-там» поминали, – пьяно взгрустнул Марк. – Наш сибиджиби закрылся. В апреле ещё. И Курёхина. На днях буквально.

Он достал из кармана неожиданную пачку «Мальборо» и уверенно заключил:

– На месте «Там-тама» когда-нибудь музей будет. Или памятник. Совершенно точно говорю.

И Марк впал в минутную летаргию.

Магнитофон замолчал, доиграв новый альбом «Soundgarden», и щёлкнул кнопкой. Наумов очнулся, подорвался и поменял кассету.

– Видал, сколько я музык всяких привёз – весь стол завален! Даже у Зи-Зи-Топа в его ларьке этого ещё нет, – проклацал он, и из колонок заскрежетал свежепривезённый с невских берегов «Evil Empire».

Марк, пританцовывая, вернулся в кресло и закурил. В комнату вошла Лола. Она, одновременно бессмысленно и задумчиво, посмотрела на Гарика, почесала кислотную шевелюру и, ни слова не говоря, зарылась в диван. Приятное лицо скрылось под крашеной синевой.

Следующие полчаса Наумов рассказывал о клубе, в котором, как во взбесившейся утробе, чуть ли не каждый сейшн рождались новые модные группы. Он говорил про рок-н-ролл и наркотики. Потом про наркотики и рок-н-ролл. И снова про наркотики, ярым ненавистником которых видел Марка Гарик в прошлый раз. Рассказывал про «русского кобейна» по имени Рэтд и про то, как две недели назад, на питерском рок-фестивале, он – Наумов – стал свидетелем «Русской Альтернативной Революции». Говорил про «Tequilajazzz», про «Джан Ку», про «Кирпичей» и «Military Jane». И, потрясая сухим кулаком, возвещал эпоху новой альтернативы, накрывшей страну долгожданным медным тазом фирмы «Paiste».

Гарик наблюдал за Лолой, развязно вытянувшейся на диване. Потягивая пиво, он не слышал Наумова: кроме стрингов и задравшейся выше груди маечки на девушке не было ничего.

Тусовщицы Градска редко отличались подобным сложением. Гарик подумал, что, наверное, было бы неплохо когда-нибудь переехать в Петербург. При условии, что все неформалки там похожи на эту. Лола казалась спящей, но быстро вздымающаяся грудь не врала.

– Гарик! Гарик, мать твою! Оглох? Пива дай, говорю.

– Прости, я не расслышал. Ты бы дикий музон этот убавил малость.

– Эта группа называется «Ярость против машины» и её нельзя слушать тише. Ты вообще слышал, о чём я говорю?

– Не ори, девушка спит.

– Я говорю, знаешь, почему люди искусства чаще всех остальных торчат?! – проорал Наумов.

– Не задумывался.

– Зря! – приподнявшись, он ткнул Гарика пальцем в плечо. – Гопник и художник под кайфом переживают не одно и то же. Врубаешься?

– Не совсем.

Лола сладко потянулась и просунула большой палец между бедром и стрингами. Гарик ощутил сухость во рту и откупорил следующую бутылку.

– Воображение у художника богаче, дубина! И под наркотой оно стимулируется. Гопнику скучнее. Ему что нажраться, что нанюхаться – один хрен. Видел бы ты, какие я под грибами… Да трахни ты её уже, боже мой!

Гарик тихо вздрогнул и громко изумился.

– А ты думал, она здесь вроде картины на стене? Затем и прибыла. Давай. Она тебе как родному сделает.

Наумов поднялся, сгрёб пакет с пивом и удалился на кухню. Лола щурилась на Гарика распутными глазами и перебирала длинными пальцами волосы. До встречи с Катей избегавший женского общества, Гарик не двигался и озадаченно смотрел на идеально сложенную девицу, которой можно было овладеть, не сходя с места. Что и вышло буквально: не дожидаясь, пока гость обретёт решимость, Лола подползла к нему на четвереньках, цокнула серьгой в языке об зубы, и расстегнула его джинсы.

11

Июль удивил обилием дождей и полным отсутствием тополиного пуха, которым город обычно покрывался как снегом, вызывая приступы аллергии и пожары.

Красивые голоногие девушки бегали под дождём и вкусно пахли. Их влажные волосы вились, по лицам тонко сочилась тушь, и они казались ещё красивее и голоногее. Беззащитно вжимая голову в плечи, они семенили каблуками и жались к домам, пытаясь укрыться от капель под узкими козырьками стоков. Гарик сидел на подоконнике, наблюдал за ними и курил. Окна наумовской квартиры распахивались на центральную городскую площадь.

Он курил и думал. Не о дожде, не о дождливых девушках, не о минете и проколотом языке.

И не о Кате.

В нём ничего не переменилось и не перевернулось. Будто ценностный термометр лопнул от перегрузки и перестал функционировать. Плохое не казалось плохим. Что такое хорошо он сейчас вообще не знал. Но именно отсутствие перемен стало переменой: он не чувствовал ничего. Совсем. Ему даже не было плохо. Ему никак не было.

Дождь зарядил лет на сто. Однородное, как цемент на ногах утопленников Мичигана, небо свинцом накрывало Градск и походило на необъятный пресс, опускающийся на лоснящиеся улицы.

В комнате давно стояла тишина: кассетник зажевал плёнку и выключился. С кухни долетали обрывки песни:

«Исполнен предпоследний приговор,

Все взносы за апрель вознесены

И сны висят над прорубью весны.

Столетний дождь».

Гарик докурил и выбросил в дождь бычок.

«Это звёзды падают с неба, окурками с верхних этажей».

В ванной журчала душем Лола. На кухне, по обыкновению углубившись в стол, спал Марк. У окна, эстетски развалившись, задумчиво курил под дягилевский голос Арсений. Он приветливо улыбнулся показавшемуся на пороге Гарику и протянул ему дымящуюся трубку. Гарик вежливо отмахнулся и по-хозяйски уселся за стол, попутно вынимая из спящей руки Наумова початую бутылку. Пригубил выдохшийся суррогат и поморщился.

– Не любишь пиво? – проницательно улыбнулся Арсений.

– Пиво – очень люблю.

Он отыскал свой пакет в ногах Наумова и вытянул оттуда пару зелёных «троек».

– Будешь?

Арсений кивнул. Даже то, как он кивал, выдавало в нём чужеземца.

– Тебя ещё менты не тормозили? – смерил петербуржца взглядом Гарик и протянул ему бутылку.

– Нет.

– Странно.

– Почему?

– Для наших мест слишком экстремально выглядишь. Будь я ментом, подумал бы, что ты малолеткам в школах дурь толкаешь.

– Серьёзно?

– Для наших мусоров «неформал» и «наркоман» – одно и то же.

Арсений даже перестал коптить трубкой.

– Ты по городу-то прошёлся хоть десять минут? Или кроме вокзала ещё не видел ничего?

– Мы с Наумычем и Лолой сюда от вокзала пешком пришли.

Гарик удовлетворённо и убедительно кивнул:

– Тогда ты точно – либо наркоман, либо эталон похуизма. Хотя, наверное, просто чужак. Очень не рекомендую тебе одному из дома выходить.

– Вот как? – бровь слегка изумилась над толстой оправой.

– А девочке твоей – тем более.

– Она не моя девочка.

– Нет?

– Нет. Она сама по себе девочка. Своя собственная.

– Как вас в нашу дыру-то занесло? Чем это тело вас заманить сумело? – срифмовал Гарик и толкнул Наумова в плечо. Наумов хрюкнул и внушительно захрапел. Арсений равнодушно пожал плечами, зарылся руками в карманы и зашуршал:

– А почему бы и нет? – Он потянулся. – Лето, жара, рок-фест прошёл, до «Казантипа» ещё месяц.

– До чего?

– Забей, – махнул Арсений и вынул из кармана целлофановый пакет с зелёно-коричневой субстанцией.

– В общем, от нефиг делать. Я понял, – попытался закрыть тему Гарик.

– Надоело в нашей провинции торчать, захотелось куда-нибудь…

– Стоп, – не понял Гарик, – а вы откуда?

– Из Питера, – Арсений сосредоточенно набивал трубку содержимым пакетика.

Пиво чуть не вышло у Гарика носом.

– Чего?!

– А что? – спокойно не поняло лицо между двух огромных серёг.

– Это Питер – провинция?!

– Беспросветная, – отсёк Арсений и принялся раскуривать трубку.

Гарик выжидательно вглядывался в странное петербургское существо и пытался уловить юмор. Арсений поймал вопросительный взгляд:

– А что для тебя провинция?

– Для меня?! Мне интересно, что такое провинция для тебя!

Питерец затянулся и задержал дыхание. Когда выдохнул, в его глазах мутнел туман.

– Провинция, брат, не в одинаковых домах и отсутствии фонтанов с клубами. Она – в людях.

Обычно напускной философский тон слегка раздражал Гарика. Фальшь коробила его как ребёнка, но сейчас он её не ощутил и поверил лысому.

– В людях? А то, что вне людей, по-твоему, роли не играет?

Арсений мрачно ухмыльнулся:

– Ты, наверное, считаешь, что провинция – по определению – это отсутствие чего-то большого и важного?

– А ты так не считаешь?

– Нет. Провинциальность – это самостоятельное качество. Как глупость, дерзость… Или добродушие. Или злопамятность. Можно родиться с ним, или без него. Если оно есть, то только врождённое.