Поезд Ноя - Андрей Щупов

Егор поневоле припомнил свою недавнюю игру с револьвером и опустил глаза.

— Вы превратились в пессимиста?

— Ничего подобного! Просто я собрался с духом и вознамерился взглянуть на наш развеселый дуб сверху. Или снизу, — это уж как пожелаете. Надоело, знаете ли, ходить вокруг да около точно пушкинскому коту! Дайте мне точку опоры, говаривал Архимед, — вот и я жажду подобной точки, тем более, что точка такая имеется. Смерть! Да, да! Именно смерть — та площадка, с которой многое можно увидеть и понять. Надо только взойти на нее. Хотя бы умозрительно. И тогда изменится все разом. Даже болезни! Потому как и они — наша исконная неизбежность, то, во что нужно всматриваться с уважением и вниманием. Не лечить и выкорчевывать, а воспринимать, как стимул и помощь в постижении мира.

— Уважение к болезням?

— Верно! Болезнь — кара и наказание, болезнь — опыт и подсказка. Нечто нашептывает нам на ухо, и все, что от нас требуется, это насторожиться и прислушаться. Чего, казалось бы, проще! Но нет, мы глотаем антибиотики, режем опухоли, сбиваем температуру, не понимая того, что в иных случаях болезнь — дар, которого мы просто пока не в состоянии оценить. Готовность к торсионному перебросу в иное состояние. Сытый голодного не разумеет, как здоровый больного. Один лишь шажочек в этом загадочном направлении, всего один! — и занавес начнет подыматься! Потому что мертвые знают то, что недоступно живым… — глаза Деминтаса горели лихорадочным огнем. — Не ждите того дня, когда прекратятся ваши страдания, ибо это будет днем вашей смерти, — говаривал Теннесси Уильямс. Красиво? — да! Но верно ли? День смерти — великий день! Ради него мы живем и мучимся несколько десятилетий, ему посвящаем всю свою жизнь. Толстой очень точно приблизился к описанию смерти на примере Болконского. Это и впрямь час, когда земное отступает в сторону, становится чужим. Глупец оказывается один на один с самим собой, мудрец напротив прозревает, краем уха и краем глаза видя и слыша приближение того извечного и великого, что ждет нас всех за чертой последнего вздоха. Ибо там все! И свет, и знание, и любовь. Сколько раз мы являемся в этот мир? Что такое наше видимое тело, и существует ли что-либо помимо него? Что вечно, а что умирает через девять и через сорок дней? И умирает ли вообще? Может, попросту улетает? Сначала от тела, а потом от планеты? Не зря ведь люди вспоминают под гипнозом о прошлых веках, о времени, проведенном в леопардовой или волчьей шкуре, о прохладе морских глубин, о высотах, в которых они порхали с легкостью лесных пичуг…

— Лес! — вздохнул Горлик. — Знали бы вы, господа, как я тоскую, к примеру, о лесе. Шелестящая листва, звон мошкары, солнце! Вдвоем с сестрой мы убегали доить березы. Напивались сока до такой степени, что животы барабанами раздувало. Черт подери! Почему все так закончилось?

— Потому что детство, Горлик, всегда проходит. Это одна из земных аксиом! — Деминтас был недоволен, что его перебили. — Времечко, когда деревья были большими, а яблоки казались величиной с глобус. Детство подобно той же воде. Было — и нет, утекло. Иные пропускают его меж пальцев, другие выпивают в пару глотков.

— Наверное, я его выпил, — с печалью вымолвил Горлик. — Потому что помню все до денечка. Оно где-то тут — над желудком…

На какое-то время за столом повисло молчание. Собеседники осмысливали сказанное, пробовали слова на вкус. Каждый погрузился в свое. Горлик убегал мыслями к березовому соку, Егор отчего-то вспоминал свои детские прыжки с подскоком. Мальчишеское тело легко преодолевало земную гравитацию, требовало вычурных движений, словно и впрямь одна из прошлых жизней была заполнена конским галопом. Отдыхая на даче у бабушки, Егор любил бегать по лесным склонам, взлетая иногда на немыслимую высоту. Мгновения стремительного переноса по воздуху впечатались в память накрепко.

— Словом… — Деминтас оглядел собеседников мутным взором. — Здоровое тело — это только здоровое тело и ничего больше! Оно может радовать дух, но с тем же успехом может угнетать и расслаблять. Последнее, кстати, случается значительно чаще.

— Вы против здоровья?

— Вовсе нет. Безусловно, тело — вещь приятная во многих отношениях, однако второстепенность его очевидна. — Деминтас отхлебнул из бокала и отчаянно поморщился. Он словно специально отравлял себя, дабы стимулировать высвобождение от яда потоком откровенных и потому особо жалящих слов. — Очевидна, если в шеренге приоритетов мы поставим смерть на свое законное первое место.

— Первое? По-моему, это чересчур, — подал голос Горлик. — Я понимаю, чудовищная загадка, величие темного покрова и все такое, но коли уж мы явлены этому свету, зачем думать о смерти? Надо, наверное, как-то жить.

— Давайте! — легко согласился Деминтас. — Только сразу возникает вопрос: для чего жить? Для какого такого мифического результата?

— Как это для какого?

— Вы ни разу не задумывались о смысле жизни?

— Отчего же? Разумеется, задумывался! Все-таки я писатель, в некотором роде был попросту обязан…

Глаза Деминтаса полыхнули парой орудийных выстрелов. На мгновение он напомнил Егору кобру с раздувшимся капюшоном.

— Так для чего же мы живем, голубчик?

— Ну… Вероятно, для восприятия красоты, для того, чтобы помогать ближним, делать их чище, мудрее.

— Кто же спорит! — Деминтас скривился. — Но для чего все это?

— Что для чего?

— Я спрашиваю, для чего помогать и зачем восхищаться? В чем ваш конкретный смысл?

— Ммм… Честно говоря, так вот сразу я не готов. — Горлик бросил взгляд на Егора, и последний, помешкав, протянул коллеге руку помощи.

— Вы хотите сказать, что все наши лучшие деяния — только ступеньки перед пъедесталом? Своего рода — разминка перед главным?

— Точно! — Деминтас кивнул. — И этот пъедестал, господа, — наше главное событие жизни. Ее терновый венец и чарующий финиш! Уйти более лучшим, чем ты пришел, или, как уверял братец Шиллер: когда явился ты на Божий свет, ты плакал, но другие ликовали; живи же так, чтоб уходя из мира, другие плакали, а ты спокоен был.

— Сафо говорил иначе: «Если бы смерть была благом — боги не были бы бессмертны.»

— Сафо был варваром, хотя и умным. Тот же Плутарх утверждал другое. Дескать, медицина заставляет нас умирать продолжительнее и мучительнее. Красиво, да? И это уже про меня, понимаете? В мой огород камушек! — Деминтас яростно ткнул себя в грудь. — Я-то помню, как нас учили лечить. По трупам шагали! Ставим, к примеру, укольчик бедному орангутангу и выжигаем из гипоталамуса осморецепторы. Занятная процедура, правда? Сто очкастых рыл собирается вокруг и смотрит. Потому что действительно есть, на что полюбоваться. Знаете, как ведет себя после такой операции собрат-обезьянин? А ведет он себя преинтереснейше! Он не ощущает ни голода, ни жажды, не пьет и не ест, хотя, разумеется, нуждается в этом. А мы кропаем в блокнотики и говорим: ага, понятно! Дескать, вот он, падла, научный анализ! Знания через чужую боль и кровь.