Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

отправились в церковь раньше, с целью побывать на колокольне. Вскарабкались мы на нее с большим трудом по такой крутой лестнице, что нам то и дело грозила опасность стукаться лбом о верхние ступеньки ее. Но что за прелесть там! С одной стороны морская пелена с Кронштадтом, с другой — Петербург как на ладони; напротив — увенчанная соснами Дудергофская гора, белеющие лагери у ее подошвы. Мы погрузились в созерцание вод, лесов и полей, но вдруг были выведены из него ударами колокола над самым ухом. Невольно вздрогнув, мы оглянулись: на колокольне никого, кроме нас двоих, а язык одного из колоколов мерно ударяет о стенки его. Наконец мы разглядели привязанную к этому языку веревку и поняли, что это трезвонили снизу. Со смехом, затыкая уши, спустились мы с отвесной лесенки и застали всех наших в церкви, где уже служили молебен.

Обратный путь в Петербург был так же приятен и весел. Невзирая на эпиграммы дам, которые из усердия к св. Сергию непременно хотели идти пешком, я сел на дрожки вместе с попечителем и проехал почти половину дороги. Вечер был редкий, и мы прибыли домой в два часа ночи.

16 августа 1827 года

Все предыдущие дни, начиная с 11 числа, я провел в больших беспокойствах и трудах. Сего числа вечером я получил известие, что государь император велел сделать строжайший выговор попечителю со внесением в формуляр и посадить на гауптвахту директора департамента министерства народного просвещения Д. И. Языкова за медленное доставление ему сведений по кронштадтскому училищу, которые приказал доставить два месяца тому назад. Сие неслыханное наказание у нас, особенно последнее, всех поразило ужасом и повергло в уныние. Я как исправляющий должность правителя канцелярии попечителя несколько ночей сряду не спал, чтобы окончить некоторые другие дела, могшие навлечь на нас новые неприятности. Будучи так близок к Бороздину и к Языкову, я разделял их несчастие со всею горячностью сердца, благодарного за их ко мне доброту.

Главная причина сей беды в медленности и беспорядочности университетского правления, от коего зависела скорейшая доставка сведений. Попечитель виноват только тем, что не был довольно строг. Этот просвещенный и благородный человек всегда стремится прежде всего действовать как гражданин и нередко забывает, что он начальник.

Ныне необыкновенная деятельность во всех частях управления. Могущественная воля самодержца все движет с удивительной быстротой. Все правительственные пружины в напряжении; многие беспорядки уничтожаются; многие полезные меры начинают осуществляться. Народ хочет благоденствия и, может быть, на некоторое время будет иметь его. Понятия большинства у нас не идут дальше нужд своего личного или домашнего спокойствия — следовательно, все пойдет хорошо, пока дух времени не воспрянет с новою силой…

23 августа 1827 года

Сегодня новый профессор богословия, Бажанов, начал свое поприще в университете. Он будет читать нам нравственное богословие, чем и окончится полный трехлетний курс богословия, начатый предшественником его, доктором богословия и профессором еврейского языка, Павским. Последний обладает глубокими, обширными познаниями, и в этом отношении никто не сравнится с ним. Но привлекательная личность Бажанова, его искусство излагать свой предмет просто и выразительно, стремление к духу, а не к букве — все это хоть немного смягчает для нас потерю Павского. В богословских лекциях наших вообще господствует здравый философский дух, который ставит религию на твердую почву, недоступную для фанатиков.

Надо сознаться, что духовные учителя у нас часто преуспевают в науках больше светских профессоров. Я думаю, что это, помимо многих других причин, объясняется еще тем, что общественная деятельность нашего духовенства замкнута в известные рамки, за пределы которых не может стремиться. Другие же наши ученые, не видя границ своему честолюбию, часто жертвуют для него наукой. У нас, например, есть один профессор, человек, впрочем, почтенный и с дарованием, но который нередко выходит на кафедру удрученный горем и кое-как сбывает с рук лекцию оттого только, что он, будучи уже коллежским советником, имеет Анну 3-й, а не 2-й степени. Попечитель, по доброте своей, видя его горе, наконец дал ему слово сделать о нем представление, которое должно будет быть уважено. И этот человек не ребенок: ему уже лет под сорок, и он слывет в публике за умного, талантливого профессора.

2 сентября 1827 года

Погода стоит прекрасная. Мне захотелось прогуляться, и я пошел в Академию художеств, которая со вчерашнего дня открыта для любителей и любопытных. В залах толпилось много народу, преимущественно из незнатных: люди так называемого «хорошего тона» обыкновенно ездят сюда поутру.

Я не знаток в живописи и сужу о ней только по впечатлению, какое на меня производит то или другое произведение. На этот раз мне очень понравился «Лаокоон». Это прекрасный снимок с древней группы. Старик перед вами действительно страдает; из искривленных мукою губ его готов вырваться пронзительный вопль отчаяния. А что за красавица Венера с небрежно наброшенным на нее покровом! Очень хорош показался мне портрет Мордвинова, писанный Довом. Хороши также Аракчеев и Сперанский… Но как попал сюда этот всадник на белом коне? Не подходите близко: он задавит вас, если коснется его шпорами. Но не бойтесь: это удивительно искусно написанный портрет покойного императора. Вот девушка вышивает на пяльцах, другая держит в руке иглу и с плутовской улыбкой на вас поглядывает. Вот поэт Пушкин. Не смотрите на подпись: видев его хоть раз живого, вы тотчас признаете его проницательные глаза и рот, которому недостает только беспрестанного вздрагивания: этот портрет писан Кипренским. А это кто лежит в турецком платье и чалме? Я угадываю, но с трудом, что это наш ориенталист Сенковский: он мало похож.

14 сентября 1827 года

Вчерашний вечер я очень приятно провел с Ростовцевым и В. Н. Семеновым, с которыми не видался уже месяцев пять. Они приходили за мной. Ужин был во вкусе греческих симпозий. Мы пили шампанское, но без излишества, а главное, говорили от избытка сердца. Я пенял — впрочем, уже не в первый раз — на Ростовцева за его лень. У него есть истинно поэтическое дарование, но светские развлечения отвлекают его от занятий, которые могли бы сохранить имя его для потомства.

18 сентября 1827 года

Отослал Булгарину мое рассуждение «О политической экономии вообще и о производимости богатств как главнейшем предмете оной». Оно было написано для чтения в торжественном собрании университета и одобрено советом оного, но по недостатку времени осталось нечитанным — а главное, кажется, потому, что существует обычай не допускать студентов до публичного чтения своих произведений.

Кроме того, я снес Булгарину еще повесть