Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

Но бой еще был не кончен. У подножия кургана и во рву кипели отчаянные вспышки, последние усилия разрозненных кучек храбрецов, искавших смерти или плена.

Помню, с каким торжеством наши солдатики приводили пленных на бастион. Помню, как один уже седой фельдфебель рвался из рук и заливался горькими слезами.

— De grace! Убейте меня! Убейте меня!.. — молил он. — Я не хочу пережить страма великой армии!

Но его, разумеется, не убили, а связали и погнали вместе с другими.

XLVII

В семь часов настала полная тишина. Солнце так радостно светило, и в сердцах всех нас, защитников севастопольских твердынь, также сияло солнце.

Какой-то молоденький прапорщик всех обнимал со слезами и кричал:

— Урра! Теперь мы вздохнем! Теперь ему, с… с… только хвост в спину, да в три шеи; уррра!!

Один толстый майор Шульц приставал ко всем с шампанским.

— Помилуйте, как же можно пить в восьмом часу утра?

— А разве нельзя, нельзя? — допрашивал он пьяным языком. — Ведь я пью же!

И он действительно пил прямо из горлышка.

— Полноте! Нехорошо, майор, мы и так пьяны от радости.

— Нехорошо?! Ты говоришь нехорошо!.. Хорошо! Слушаюсь… умудрил!

И он швырнул бутылку и закричал:

— Эй! Ты, сычук, антихрист! Давай еще полдюжины!!

На бастион к нам пришли офицеры с других бастионов; пришли Туторин и Сафонский, который к этому дню выписался из лазарета.

— Как будто нельзя драться без двух пальцев?! — говорил он. — Вздор! Все можно; все, что истинно захочешь. — Но он был бледен и желт.

— Вот, ваше превосходительство, — говорил наш штабс-капитан Керну, — теперь надо будет самим помышлять о штурме, чтобы по горячим следам прогнать всю эту сволочь.

— Не знаюс-с, — отвечал скромно Керн, это будет зависеть от старших-с.

— А наш Хрулев что делал, господа! — говорил один офицерик. — Просто беда! Когда на второй бастион «он» ворвался и засел во рву, так он туда, выбивать, с кучкой Севцев: «За мной, благодетели!.. Урра!..» И выбил из рва как пить дал.

— Молодец! Герой!..

Я бродил по бастиону без цели и дум. В душе так радостно, сердце поет ликующую песню. Чего же лучше?.. Но устаток и сонная ночь брали свое. Я шатался, голова кружилась.

Точь-в-точь как на Пасху, после Христовой заутрени. Радостные лица, все веселы и довольны, все торжествуют. И легкая дрожь в сердце. Мурашки бегают по спине. Так приятно вздрагивается, зевается и голова слегка кружится и шумит.

Только этот несносный запах пороха слышится повсюду, даже сквозь утреннюю свежесть; да порой вдруг ветерок с поля нанесет кислый, острый запах крови. Бррр!

Я машинально, бессознательно присел около бруствера, облокотился. Засунул руки в рукава мундира и не помню как заснул как мертвый и проспал до самых полден. Пьяный майор разбудил меня.

— Вставай, гусь! Соня! Храпушка! Парламентеры приехали.

Я вскочил.

Впереди, в полной парадной форме, стояли два французских офицера и один из них держал белое знамя.

XLVIII

Спросонок мне представилось, что эти парламентеры приехали просить мира. Но дело шло просто о перемирии, для уборки тел.

Вскоре на всех бастионах, наших и неприятельских, забелели белые флаги. С обеих сторон множество народа шло и бежало в долины затем, чтобы побрататься на несколько часов и потом снова приняться с новыми силами за убийство этих новых друзей и братий.

Замечательно, что везде при встречах начинали первое знакомство и разговоры наши солдатики — и нигде французы. Они обыкновенно молча, озабоченные и угрюмые, как волки, сходились с нашими молодцами.

Я помню, стоял влево от Малахова. Мимо меня проходила группа французов с носилками, и как раз им наперерез шла кучка с нашего, то есть с пятого бастиона.

Низенький коренастый солдатик Смальчиков по прозванию Свистулька — лихач и франт, заломив ухарски шапку набекрень, подоткнув штаны в сапоги, шел, раскачиваясь и покуривая носогрелку.

— Бонжур, камрад! — отпустил он первому попавшемуся тщедушному французику.

— Bonjour mon brave! — пробурчал французик и хотел прошагать мимо. Но Свистулька остановил его.

— Алло, Шанжа, камрад! — И он протянул руку к коротенькой глиняной трубочке, которая дымилась в зубах француза, и показал на свою, полтавскую здоровую носогрелку, с гвоздиком на медной цепочке. Затем тотчас же, без церемонии, всунул в рот француза свою носогрелку и взял у него его трубочку.

— Бона табак! А-яй бона! Сам пан тре! — И он несколько раз кивнул головой и затянулся из трубочки француза. — И твоя бона табак. Ты слышь, как трубку-то выкуришь, ты ее, мусье, об сапог, тук, тук, тук!! — И он хотел показать, как надо выколачивать. Но белая глиняная трубочка от первого же удара о здоровый каблук разлеталась вдребезги.

— Вот так хранцузка носогрелка!

И вся публика дружно захохотала.

— Прощай, камрад! Коли полезешь на бастион, мою трубочку в зубах держи, чтобы я тебя заприметил и не шибко приколол. — И Свистулька хотел пройти мимо. Но французик остановил его. Он быстро вытащил из ранца несколько глиняных трубочек и предложил ему три штуки, приложив сперва к сердцу и затем положил прямо в руку Свистульки.

— Спасибо, камрад. Больно мерси — благодарствуй!.. Слышь ты! у нас все лес — и трубки деревянные. А у вас глина да камень (и он поднял камешек и показал французу). И трубки у вас глиняны, да каменны. Нашего брата как ни колоти — он не разшибется, как моя носогрелка, потому что казенный, а вашего стукни раз — и капут мусью… как твоя трубочка. Понял?! Ну, шагай с Богом дальше! Алон-шалон путромансо; хрансе-каранце. Парлараларатибара!

И вся публика снова захохотала.

XLIX

Мы с Туториным и еще двумя офицерами с Малахова долго ходили по холмам и долинам, которые снова оживились. Везде работали кучки солдат, преимущественно французов, убирали тела, клали на носилки и относили в общую могилу. С нашей стороны было очень мало убитых, но груды неприятельских тел были навалены во рвах или около бастионов. В некоторых местах, где дружно ударила картечь, целые десятки лежали друг на друге. Помню, один солдат, весь залитый кровью, сидел, без головы, облокотившись на другого и подняв обе руки кверху.

Направо, на поле, где раньше начали убирать, тел уже не было, но везде были лужи крови, точно турецкие кровавые букеты, разбросанные по серо-зеленому ковру.

— Это что за караван идет? — спросил Туторин, смотря вдаль и приставив руку ко лбу в виде козырька.

Действительно, там виднелась пыль и целая кавалькада ехала мелкою рысью.

— А ведь это она!.. Опять… побегушников да сервантесов набрала и