Двести третий день зимы - Ольга Птицева

class="p1">Славик покрутил у виска согнутым пальцем. Он вечно так делал, как маленький. Больше они к этому не возвращались, а фиалки росли себе в заточении гардеробной. И ничего. Никто их не искал. Пока Радионов не додумался изучить планировку квартиры.

– Ну и правильно, – разулыбался он. – Растения с лечебными свойствами для частного высаживания – что? Разрешены, хотя и с ограничениями.

– Ага, а еще валежник можно собирать, для согрева, – откликнулась Нюта. – Только как его под снегом найти?

– Собственно, как и лечебные травы.

Они постояли еще немного, рассматривая махровые цветы самой большой фиалки – белые лепестки с красной окантовкой.

– Подкармливать получается?

Нюта пожала плечами:

– Да где я подкормку найду?

– Так в институте.

– Я что, по-вашему, самоубийца – таскать оттуда?

Радионов вытянул губы в трубочку и присвистнул.

– Вот точно – дитя новой этики! Из институтов всегда таскали всё, что не приколочено! В любые времена.

Нюта недовольно поморщилась. Это латентное одобрение воровства и мелкого жульничества бесило ее почти так же, как опрысканные листья фиалок. Когда что-то нельзя, то нельзя совсем. А если кажется, что чуть-чуть, но можно, то скоро все кругом начнет потихоньку подгнивать. И в конце концов сгниет. Если вечная зима не наступит.

– Не душни, – абсолютно по-славиковски попросил Радионов.

– Нет, ну правда, – не выдержала Нюта. – Что сейчас-то тащить? Нет ничего толком.

Радионов покосился на нее, но тут же отвел глаза. И начал поправлять смятый воротничок рубашки. Отвечать он явно не хотел. Нюта выдохнула через сжатые зубы: не твое дело, не твое дело, не хочешь влезать – не спрашивай лишнего.

– Ладно, проехали, – буркнула она. – И поехали. А то нас хватятся…

– А ты оставайся! – Радионов выпустил из рук измочаленный воротник. – Нет, правда. Я скажу, что выписал тебе отгул после ночной смены. Выспись как следует, погуляй.

– А нарциссы как же?

С одной стороны, ей было жуть как интересно посмотреть, что за чудо-юдо такое привезут им для изучения. А с другой – близко все равно не подпустят. Отчеты же она сможет и на свежую голову прочитать.

– Как доставят – все сниму и тебе отправлю, не переживай! – Радионов похлопал ее по плечу и вышел в коридор. – Вон, погодка-то разгулялась.

За кухонным окном и правда мелькало сероватое, но все-таки небо. И даже жидкие солнечные лужицы расползлись по полу.

– Ладно, – решила Нюта. – Но спать не буду. Сто лет не гуляла днем. Пройдусь.

– И правильно! – Радионов стоял у входной двери и пытался всунуть ногу в ботинок. – Ложечки не найдется?

Уже на пороге он обернулся и вытащил из кармана смятый листок повестки.

– Да выкиньте. – Нюта отдернула руку от серой бумажки, как от горячего.

Точнее, от холодного. Ледяного даже. Но Радионов настойчиво протягивал ей заполненный бланк.

– С ума сошла? Там же дата открытая стоит!

– И чего?

По босым ногам из подъезда тянуло морозом. Хотелось, чтобы Радионов наконец ушел. И можно было бы просто полежать в постели с закрытыми глазами. А потом пойти гулять по солнцу. Днем. И не думать о том, что вот-вот начнется комендантский час.

– Комендантский час, – будто услышал ее мысли Радионов. – По повестке этой разрешено ходить после девяти. Может, они специально дату не закрыли, вдруг еще вызвать придется. А может, забыли просто. Но факт!

Нюта сжала пальцы на повестке раньше, чем осознала.

– Правда?

– Ну, пару раз точно прокатит, – пожал плечами Радионов. – Потом, конечно, пробьют, мол, что за дела такие долгие у тебя с управлением. И повестку аннулируют. Но пока ходи себе – гуляй. Ну? Налаживается жизнь? Вот и я говорю. На-ла-жи-ва-ет-ся.

И зашагал по лестнице вниз, напевая что-то неразборчивое.

7

При тусклом дневном свете дома все казалось странным. Воздух стал еще холоднее, пространство раздвинулось и как-то осиротело без привычного вечернего полумрака. Нюта прошлась по комнате: пригладила шерстяной ворс пледа, поправила стопку книг на полке, смахнула пыль с абажура. Мебель глядела на нее, как на чужую. С подозрением поблескивал экран телевизора. Славик использовал его как монитор для приставки: рубился в стрелялки, бродил по кровавым лабиринтам и болотам, выслеживал нечисть и доставлял грузы в артхаусном симуляторе. Телевизионные каналы они, конечно, не подключали. Но с началом зимы в каждый дом был проведен дополнительный кабель, и по нему в телевизоры вкачивались тонны снежной пропаганды. Славик шутил: пока не заставляют в обязательном порядке это смотреть, жить можно. Потом замолкал и отрывисто стучал по столу. Три раза.

Нюта опустилась в кресло аккурат перед экраном. Откинулась, посидела в тишине. У соседей шумела вода, затем перестала. В подъезде кто-то поднимался по лестнице. Лязгнули двери лифта. От дневного света стены будто стали тоньше, окончательно перестали защищать. Нюта завернулась в плед. Спина ныла, напоминая, видимо, о том, что не одобрит еще пару часов тревожного сна в положении сидя. В поясницу упиралось что-то острое. Нюта просунула руку, нащупала пульт, выудила его из складок кресла, взвесила на ладони и ткнула в красную кнопку включения – слишком уж тихо было в доме, покинутом всеми добропорядочными гражданами, не прогуливающими работу.

Экран моргнул, по нему пошла суетливая рябь, но картинка быстро собралась, стала резкой и яркой: синяя студия со множеством бегущих строк, моложавая женщина в белом пиджаке, красная помада на полных губах, которыми она равномерно и выразительно артикулировала. Нюта завороженно смотрела, как губы округляются, растягиваются и снова округляются. Белоснежные зубы совпадали по тону с костюмом, на них не виднелось ни единого мазка помады. Женщина казалась строгой и леденяще красивой. Светлые глаза в окантовке темных ресниц. Ровный пробор русых волос, гладко зачесанных в пучок. Четко очерченные брови. Только черная пуговка микрофона, прицепленная к пиджаку, выбивалась из идеальной картины. Будто муха села на кафель в операционной. Женщина рассказывала что-то, но звук телевизора был выключен. Эта безмолвность добавляла ее лицу пластикового глянца. Ткнешь в щеку, а палец упрется в безжизненное и холодное – то ли восковая маска, то ли кукла, говорящая «ма-ма», стоит наклонить ее вбок. Нюта встала с кресла, плед сполз на пол. Она подошла к телевизору, провела ладонью по экрану.

И картинка послушно сменилась. Студия уступила место репортажу. Засыпанная снегом площадь, мужчина в бесформенной куртке прижимает к губам микрофон. Губы и щеки обветрены. На бороде собирается изморозь. Он что-то выкрикивает, ветер швыряет пригоршни снега. За спиной у ведущего в режущем свете прожектора движутся женщины в меховых тулупах, но их сносит пургой, рваный ритм их движений становится еще более ломаным, и это почти невыносимо. Мужчина кричит все яростней, но не слышно ни звука.

Нюта даже испытала к нему жалость. Нужно было позволить ему договорить, чтобы он поскорее смог спрятаться от ветра. И отпустить