Ладья Харона - Паскаль Киньяр

Павел учит, что воскрешение — еще не залог вечной жизни.

Оно отсылает к последнему дню.

«In ressurrectione» переводится как «in novissime die» — воскреснуть в ином, идеальном свете.

Сила накапливается, стремится к яркому, все более и более чистому свету.

Павел на греческом, Августин на латыни выражают одну и ту же мысль: там и тут нетерпение, «vertu» и «vis», там и тут духи, принявшие облик людей в их молодые лета.

Стремление вверх, усилие, напор, извечное нетерпение, буйный взрыв, преувеличенная жестокость.

Vita viva[90].

Если Павел придумал воскрешение, то Августин преобразил ад.

Гений Августина состоял в том, что он заменил подземные блуждания несчастных призраков в черных одеяниях, которых мало-помалу засасывала мертвая трясина, оседлым приятным обитанием в величественном граде небесном с его немеркнущим сиянием. Он преобразил бездну, поглощавшую человеческую жизнь — бессильную, потухшую, жалкую — в светлое, радостное, вечное будущее. Он превратил смертный удел стенающей тени в перспективу обретения бессмертного тела, в обещание жизни вечной. В результате небесный град стал «идеалом» каждого земного поселения. Городские общины возникли рядом с могилами святых покровителей кладбищ. Для святого Мартина это был Тур. Для святого Кассиуса — Бонн. И так далее.

Глава LI

Ладья с черными огнями

Когда я был маленьким, «раем морского порта» в Нормандии называли обыкновенный стул, покрытый белой накидкой, — такие стулья ставили на перекрестках. К спинке прикалывали кнопками картинку благочестивого содержания, которую украшали цветами в вазочках. Перед картинкой горели свечи, и капли расплавленного воска стекали вниз, застывая на соломенном сиденье.

На картинке была изображена лодка в бушующем море.

Господь стоял на воде, простирая руки над волнами.

Лодка из «рая морского порта» — это ладья мертвых, circumdata ignibus atris. Ладья, пересекающая Стикс и «окруженная черными огнями».

Только эти «черные» огни, невидимые в ночи живых, поскольку они сливаются со звездной темнотой, бросают отблески в адский мрак.

Пауль Целан[91] всю жизнь рисовал на полях своих поэм свечи в разные моменты их горения.

Некогда, двадцать тысячелетий назад, молитвенно сложенные руки больше всего на свете походили на пламя факела.

Мужской член, возбужденный желанием и вздымающийся над мужскими чреслами, походит на буйное пламя, вспыхнувшее на конце изогнутой ветки.

Пламя, имеющее форму мужского члена, вспыхнуло в глазах Окризии и царицы Танаквиль, — от него родился Сервий Туллий[92].

На картине Жоржа де Ла Тура, выставленной в Луврском дворце, пальцы ребенка Иисуса, окружившие огонек свечи во мраке, выглядят как цветок[93].

Глава LII

О могуществе, свойственном черному цвету

Рата увидел странный сон — сон, в котором ничего не было видно. Он не видел ровно ничего. Он затерялся в непроницаемом мраке. То была тьма во тьме. И эта ужасающая тьма разбудила его. Тогда Рата заговорил сам с собой и сказал так: «О, мои глаза закрыты! Как все черно вокруг! Мой сон сулит уничтожение!» Затем Рата встал с ложа и попрощался со своею страной в таких словах: «О, родина моя, скрой лицо твое, ибо нет больше у тебя лица для меня! Погибни, исчезни! Исчезни сей же час, пока я прощаюсь с тобой! Исчезни, когда я пущусь в странствие!» Произнеся эти слова, Рата подтащил лодку к морю, спустил ее на воду и принялся грести что есть силы. Он ни разу не обернулся и в самом деле скоро потерял из виду свою страну. Все окуталось черной мглою. Уплыв вдаль, Рата так никогда и не вернулся.

Глава LIII Помпей [94]

Он надел темную тогу и прикрыл лицо. Ушел во мглу. Бежал молча, без слов. Поле битвы за его спиной устилали шесть тысяч тел его павших солдат. Ему тридцать четыре года. Он обходит стороной город Лариссу. Видит реку, носящую имя Темпе. Падает на колени, чтобы напиться воды. Видит рыбаков. Покупает у них челн. Плывет в нем к морю, замечает торговое судно, готовое сняться с якоря. Тотчас поднимается на палубу. Прибывает в Амфиполис, пересаживается на другой корабль, следующий в Митилену; там ждут его жена Корнелия и сын, которых он надеется забрать с собою. Посылает шлюпку и письмо к своей супруге, где пишет, что если она хочет увидеть Помпея побежденного, разбитого, нищего и оставшегося в полном одиночестве, на единственном судне, даже не принадлежащем ее мужу, то пусть сядет в эту шлюпку. Пусть приплывет к нему. Корнелия и ее сын соглашаются и плывут к нему. Заключив супругу в объятия, Помпей со слезами говорит ей: «Жена моя, злой рок увлекает нас на путь, ни в чем не похожий на прежний. Мы перешли из прошлого в настоящее». Моряки поднимают паруса. Корабль прибывает в Атталию, там к ним присоединяются триремы из Киликии. Наконец, вдали показывается берег Египта. Помпей велит бросить якорь. Он просит помощи у Птолемея[95]. Птолемей тотчас собирает совет. Пофин-Евнух говорит: «Его нужно прогнать». Ахилла-Офицер говорит: «Его нужно принять». Феодот-Ритор говорит: «Если мы его примем, Цезарь станет нашим врагом, а Помпей — нашим хозяином. Если же прогоним, Помпей обвинит нас в том, что мы его отвергли, а Цезарь — в том, что мы позволили ему уйти. Нужно принять его и убить». Птолемей колеблется. Тогда Феодот-Ритор добавляет: «Трупы не кусаются». И Птолемей одобряет совет Феодота, поручив убийство Ахилле.

Ахилла подплывает в лодке к судну, где находится Помпей. Он кричит:

— У берега твоя трирема увязнет в иле. Спускайся в лодку.

Помпей медлит в нерешительности. Но в конце концов велит спустить его с палубы на веревках. Коснувшись ногами дна лодки, он оборачивается и кричит Корнелии:

— Мы перешли из былого в сиюминутное.

Он хватается за руку Филиппа, который помогает ему сесть, и в этот миг Септимус, стоящий позади, пронзает его мечом. Ахилла отсекает Помпею голову. Феодот-Ритор поднимает и прячет отсеченную голову Помпея. Его обнаженное тело выбрасывают из лодки в море. Спустя два дня некий старый римлянин, ловец осьминогов, проходя по берегу, видит обезглавленное тело, вынесенное прибоем на песок, и проникается жалостью к убитому. Он заворачивает труп в тунику. А затем сжигает его, разведя костер из обломков рыбачьего челна, брошенного на берегу.

Глава LIV Об адских запретах

Первыми, кого встретил Эней[96], прибыв в сумраке к воротам Ада, были insepulti. Так римляне называли умерших, которых не погребли в могиле. Эти несчастные обречены на столетнее ожидание у берегов Стикса, где они бродят подобно нищим или разбойникам, подстерегая недавно умерших, чтобы отнять у них золотую монету и уплатить ею за переправу через реку забвения.

Потом Эней встретил души умерших детей. Таких звали aörai.

Далее перед Энеем предстали тени погибших насильственной смертью. Эта последняя когорта стоящих перед воротами ада состояла из четырех категорий — из приговоренных к смерти; из покончивших с собою от отчаяния или невыносимых страданий; из влюбленных, убивших себя из-за любви или совершивших убийство в пароксизме страсти; из воинов, павших в бою, но не погребенных как подобает (legein, relegere, eligere[97]) на поле брани или же в морской бездне, если баталия происходила на воде.

И всем им заказан доступ в Ад.

В древнем мире insepulti являли собою utopies в буквальном смысле этого слова, то есть «тела, лишенные места». Мертвые дети — это anachronies: время прервало в них свое бег. Для жертв насильственной смерти доступ в Ад закрыт не по причине учиненного над ними насилия, но оттого, что они лишились жизни ранее положенного срока. Чтобы объединить все многообразие этих существ, полуангелов, полудемонов, которые томятся у ворот Ада, понадобилось бы довольно абсурдное понятие «преждевременно умерших». Эти души так и остаются неприкаянными вплоть до истечения срока, коим могла бы измеряться их земная жизнь.

Есть некая незавершенность в уходе из жизни.

В любой человеческой кончине таится незавершенность, однако бывают смерти, отмеченные большей незавершенностью, нежели другие.

И такая «незавершенная жизнь» блуждает в мире живых подобно силе, не находящей применения, в ожидании кого-то, кто завладеет ею и пустит в дело.

И витает, и рассеивается в воздухе, которым мы дышим, непрожитое время душ, еще не остывших от лихорадочного жара земной жизни.

И блуждают повсюду мертвые, которые еще не вполне мертвы. Поверьте, это вовсе не сказка, не моя фантазия. Они и впрямь живут рядом с нами в обычной, повседневной жизни. Мелькают во всех наших снах. Участвуют во всех наших решениях.