Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник) - Михаил Ландбург

Море, пиво и прочее

Когда солнце вошло в море, и на пляже, кроме них, никого не осталось, тот, который носил солнечные очки, достал закопанные в мокрый песок бутылки пива.

– Паршиво в городе, – сказал второй, – паршиво там…

Они пили пиво и слушали море.

– Куда она? – тот, который носил солнечные очки, махнул рукой туда, где, удаляясь от берега, шла по воде женщина в белом купальнике.

Повернув голову, второй сильно изменился в лице. Он достал новую бутылку и выпил её на одном дыхании.

– Куда это она?.. – повторил тот, который носил солнечные очки.

Женщина шла по воде, не останавливаясь.

– Сбилась с пути, – проговорил второй. – Она и со мной ошиблась…

– Что?

– Тогда она нарубила дров…

– Дров?

– Некоторым женщинам кажется, что стоит им выйти замуж, а уж счастье…

– Эта женщина твоей была?

– Была!..

– Кажется, она решила пройти всё море пешком…

– На неё похоже… Она всегда была несобранная, и за меня тоже вышла по рассеянности. Однажды мы поговорили. «Милая, – спросил я, – о чём ты думаешь, когда я тебя ласкаю?» – «О любимом!» – ответила она. Я ударил её, и тогда она добавила: «Я всегда думаю только о нём!» – «Поэтому ты пошла за меня?» – «Пошла не туда!»

– Кажется, она и сейчас идёт не туда.

– Непоседливая…

– Эй, куда она там?

– Наверно, к любимому… Ты вот пиво пей!

– Глянь-ка!… Я её больше не вижу!

– И я не вижу!

– В том-то и дело!..

Подул ветерок, и теперь облака казались усталыми и потерянными.

Жених и невеста

Евсею Цейтлину

Она носила вышедшие из моды блузки, неумело румянила щёки и поедала в огромном количестве чеснок; он ходил в старом пиджаке и брился лишь в дни их свиданий, то есть, по понедельникам, четвергам, пятницам и субботам. Она убирала в чужих квартирах, нянчила чужих детей, гладила чужое бельё, поздно вечером возвращаясь в дом дальней родственницы, у которой снимала угловую комнату; он с рассвета простаивал в овощной лавке, а по вечерам – в воскресенье, вторник и среду – оставался дома при больном отце.

– Ты – прелесть! – говорил он, когда она на велосипеде приезжала в старый парк на холме.

– Ты – чудо! – отзывалась она, опускаясь рядом на «их» скамейку.

– Господи! – шептал он, вдыхая запахи румян, чеснока и окружавших скамейку кустов жасмина.

Взявшись за руки, они слушали, как кричат уходящие ко сну птицы, а иногда он говорил:

– Я помолюсь, попрошу у Него, и, рано или поздно, мы заживём вместе…

Она закрывала глаза и прятала лицо у него в ладонях, всегда помня о том, что его отец, после измены жены, поклялся, что ни одну женщину в мире к себе в дом больше не впустит.

Прощаясь, он прижимал её к себе, а потом издали смотрел, как она сворачивает к шоссе, и, как гонимая встречным ветром, вздувается на ней юбка. Оставаясь стоять в тишине, он думал о всякой всячине, а когда глаза уставали от мигающих вдали огоньков, медленно спускался вниз.

Иногда они заходили в ресторанчик, где за невысокую плату подавали домашнюю лапшу, кусок курицы и большой бокал холодного пива, а потом они поднимались в парк и, сидя на «их» скамейке, целовались так робко, словно были знакомы не четыре года, а лишь день-другой.

– Твои щёки из серебра, – говорил он, – и ещё волосы, и глаза…

– Это из-за луны, – смеялась она. – Ведь мы лишь при луне видимся…

– Под луной! – поправлял он, целуя её серебряные пальцы.

А день своего пятидесятилетия он решил отпраздновать втроём, но отец, узнав, что третий – женщина, лишь громко сплюнул себе под ноги и заперся в комнате. Плевок, словно выпавший на пол глаз, смотрел подавленно и тускло, и вдруг лицо сына исказилось гримасой – он впервые в жизни заплакал.

Когда же ему исполнилось пятьдесят пять, он повёл её в ресторан, где были большие зеркала и множество сверкающих под потолком ламп, однако, смущённые потоком непривычно яркого света, они решили подняться в «их» парк. Взявшись за руки, они шли неторопливо, даже торжественно, словно к алтарю поднимались, и он на ходу ласкал её небрежно причёсанные волосы, а она целовала его в ухо, и о том, что рано или поздно они будут вместе, больше не говорили.

Как-то, когда он не появлялся в парке целую неделю, она подумала, что, возможно, с его отцом совсем плохо или что, упаси Господи…

…Ветер царапал лицо и плечи, но она упорно крутила педали велосипеда, пока, наконец, сквозь синюю мглу не прорвался блеск синих окон. Прислонив велосипед к крыльцу постучала в синюю дверь.

К порогу, держа на руках синего кота, вышел синий старик с пустыми глазами. Синий рот проговорил:

– Мой сын семь дней бегал по улицам и бросал камни в Бога…

– В Бога?

– Он бросал камни, жалуясь на то, что к его молитвам Бог не прислушивается… Три доктора сказали, что у моего сына случилось что-то с душой, и тогда он ушёл…

– Ушёл? Куда он ушёл?

– Из жизни… А мне кота оставил. Сын его Наташей звал.

– Если Наташа, то кошка, а не кот…

– Кошку в доме я бы не терпел!

– Знаю!

Пустой глаз старика вдруг наполнился синевой, а синие руки сжали кота ещё яростнее.

– А ты не Наташа ли?

– Наташа!

Старик шумно вздохнул, задумался и вдруг, засуетившись, шмыгнул за дверь. Вернулся с небольшой стопкой бумаг.

– Перед уходом, сын передать наказал!

…Луна, недвижно повиснув сбоку, услужливо осветила скамейку в парке, и по листкам бумаги забегали изумлённые глаза.

«Все эти годы я писал жене и сыну, которых у меня не было… Была только Ты, и, выходит, что стихи писал Тебе… Они были единственной от Тебя тайной… Надеюсь, теперь, когда меня больше нет, Ты простишь…»

Вздрогнули кусты жасмина, качнулась луна, с губ сорвались слова, каких никогда произнести не смела, и вдруг рука, упав на скамейку, принялась колотить по ней, а потом вдруг ласкать её… И снова стихи перечитала…

«В мыслях – мальчик,В горле – ком.Жизнь наша вместе —Карточный дом.Белое зарево,Чёрный рассвет,Мёртвое варево,Голый скелет».

Измождённая, прижимая листки к груди, Наташа легла на скамейку, и её глаза смотрели незряче, лишне.

Не ощущая жёсткости скамейки, Наташа уснула, и приснился ей чистый светлый домик, где посередине комнаты растёт куст жасмина, а на лужайке возле домика мальчик играет с котом Наташей.

Дама приглашает кавалера

Ты сжимаешь в руке телеграмму и вдруг говоришь:

– Я…

Потом добавляешь:

– Я ПРИГЛАШАЮ…

Два месяца назад, когда Тель-Авив заливали потоки дождя, ты, как и я, после концерта Погорелича забежала под навес здания филармонии.

Почему-то я улыбнулся.

Ты почему-то ответила улыбкой.

Тогда я сказал:

– «Опель», который дожидается меня у обочины дороги, охотно подвезёт нас обоих.

– Вы так любезны? – улыбнулась ты.

– Обычно – да!

Проезжая площадь Рабина, ты вдруг указала на крохотное кафе и проговорила: «Я приглашаю!» Я последовал за тобой.

Мы пили тёплый какао и молча смотрели, как за окном мечется дождь. «Вода утопила небо!» – подумал я. Ты спросила, о чём я думаю. «О небе!» – сказал я. Ты взяла мою руку. Я закрыл глаза и проговорил: «Не забуду ни этот дождь, ни игру Погорелича, ни мой бедный «опель» под обезумевшим небом, ни твои слова «я приглашаю!»»

А потом ты привела меня в незнакомый дом, и мы пили вино и слушали шум дождя.

Расстелив на диване простынь, ты задумчиво заглянула в мои глаза.

И вдруг дождь умолк.

Я целовал твои ладони.

Два месяца назад…

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС… – говоришь ты сейчас.

Вздрагиваю. Два месяца я слышал «ты»… Ежедневно – «ты»…

Ты держишь телеграмму так, словно в твоих руках судьба. Жду А может, это судьба сжимает твои руки? Жду. О телеграмме не спрашиваю, потому что давно усвоил: вопросы ничего не меняют… Ты приглашаешь – я подчиняюсь! Приглашает дама – какие могут быть возражения?

– Я ПРИГЛАШАЮ ВАС УЙТИ… – говоришь ты, комкая телеграмму.

У тебя потерянное лицо, и я знаю, что отныне оно не моё…

Я должен уйти.

От кого уйти знаю, осталось узнать куда…

Дверная ручка.

«Опель».

Включаю мотор.

Мертвый сезон

Он удивился: здесь не было ни бутылок вина, ни таинственно-чёрных свечей, ни тяжёлой мраморной пепельницы, ни стула с поломанной спинкой, зато в глубине комнаты он заметил женщину.

– Квартира ваша? – спросил он.

– Слава Богу, моя! – ответила она.

– Мы знакомы?

– Боже упаси!

– Я лежу на вашем диване, и мы – не знакомы?

– Час назад лохматые парни подбросили сюда мычащее тело и попросили: «Часа на два сохраните…»

– Тело – моё?

– Вроде бы твоё…

Он тихо вздохнул и обеспокоенной рукой провёл по внутреннему карману пиджака – тетрадь со стихами была на месте!

– Что же теперь? – спросил он.

– Ещё час подожду, а потом выброшу! – объяснила женщина.

– Меня?

– Разумеется!