Проснись, моя любовь - Робин

Черно-красно-белая ливрея отступила, а затем устремилась к лицу. Она с благодарностью приняла помощь слуги, отодвинувшего стул и поднявшего ее на ноги.

— Миледи, как вы себя чувствуете? Вызвать горничную?

Элейн открыла рот, но тут же закрыла, побоявшись, что все выпитое и съеденное тут же вернется. Она тряхнула головой, затем вернула голову прямо. Движение превратило комнату в смерч. Слуга взял ее за руку и повел к дверям.

Элейн вышла из комнаты, попав в Тадж-Махал — все вокруг было черным и белым, золотым и нефритовым.

Где она?

Слуга-официант передал Элейн другому слуге. Все мужчины, казалось, одевались одинаково, а все женщины носили белые чепчики, черные платья и передники, как на упаковках хлопьев «Тетушка Джемима».

Почему она переваливается, как краб?

Ах, да-а-а-а, она же калека. Босоножка-хромоножка. Хромужка-безмужка. Она захихикала. Хромушка-хохотушка.

Элейн скользила вверх по лестнице, покалеченная нога принадлежала кому-то другому, возможно, человеку в черно-красно-белой ливрее. Внезапно она очутилась в своей комнате. По крайней мере, это было похоже на ее комнату. Та же самая желтая занавешенная шелком кровать, тот же самый восточный ковер. Но всюду были свечи. Зажженные свечи. И в камине хрустели и потрескивали поленья.

Элейн поковыляла к кровати. Ее желудок кувыркнулся. Она повернулась и побежала к японской ширме.

И моментально протрезвела.

Горшок куда-то делся!

Она икнула. Горькая желчь заполнила рот.

Элейн кинулась к кровати, потом нырнула под кровать. Твердый прохладный фарфоровый сосуд звал ее так же, как ранее ванна. Она отбросила крышку и ее вырвало. Какой-то незатронутой вином частью сознания, она откинула темные волны обрамлявших лицо волос.

Ее рвало и рвало. Маленькие кусочки неусвоенной пищи плавали в океане бело-красного вина. Наконец, она поднялась, покачнувшись влево — проклятье, должно быть, потеряла туфельку, это все его вина, этого чертова лорда — и с этой мыслью упала лицом вниз на одну из трех вращающихся перед глазами кроватей.

Забавно, но раньше кровать не казалась ей такой твердой. И такой низкой. Шелковые простыни и бархатное покрывало ощущались, как шерсть. Она подложила руку под щеку.

Потеряв сознание, она не потеряла совесть. Как только темнота опутала разум, она вспомнила, что она, Элейн, в теле Морриган. И поцелуи Мэтью никогда — никогда не вызывали в ней те чувства, что пробудил лорд.

Глава 8

Издали закон в Эдинбурге,

В самом верховном суде,

Что виноваты всегда дураки,

И вина их тяжела.

Чарльз с усилием стянул сапог. Злобная ухмылка искривила губы. Можно поспорить, шотландская ведьма, охраняющая добродетель его жены, как зловонный огнедышащий дракон, не знает, что эту песню написал Роберт Бернс.

— «На заседании суда» — Черт!

Сапог перелетел через всю комнату, Чарльз растянулся на кровати в одном сапоге. Он закрыл глаза, поддавшись убаюкивающему действию нескольких бутылок низкосортного виски, выпитых в ближайшей таверне.

Бледный рассвет осветил небо позади раскрытых занавесок. Блики золотого кольца на пальце Морриган блестели у Чарльза перед глазами. Он снова увидел смысл возвращаться домой. Почувствовал на секунду, что, в конце концов, из этого неудачного брака может хоть что-то получиться. Но затем все внутри сжалось от холодного пустого взгляда Морриган и ледяной хрупкости ее тела.

Пусть черти возьмут ее душу в ад и вернут назад! Она должна была понимать, что означает это кольцо. Должна была знать, что надев его, она сделала жест примирения. Знак того, что желает быть его женой не только формально.

Больное горло.

Как же. Когда он поцеловал ее сегодня вечером, вернее вчера вечером, ее горло было не более больным, чем его собственное. На его губах до сих пор вибрировал ее возглас: «Остано…»

Но она не была холодна, эта девочка-невеста, нехотя превращавшаяся в его жену. Зато он продемонстрировал ей свои садистские наклонности. Она имела вкус горячей женщины с легким ароматом жареного мяса и щелочного мыла.

Кровать закружилась под ним.

Чарльз нахмурился.

Прошло очень много лет с тех пор, как он чистил зубы щелочным мылом, но запах его забыть невозможно.

Морриган имела вкус щелочного мыла.

А тело ее пахло белым имбирем.

Он задумался, каков же вкус этих восхитительных нижних губок и сосков цвета мокко — абсолютно не вызывающий страсти щелок или многообещающий белый имбирь? Эта загадка сопровождала Чарльза весь его путь в кружащемся туннеле.

Металл лязгнул по металлу. Солнечный свет ударил в лицо. Ледяной сырой воздух незамедлительно окутал все тело.

Чарльз прикрыл рукой глаза. Не было нужды выяснять, кто явился источником такого неприятного пробуждения. Только один человек мог подобным образом входить в его комнату, мрачно подумал он. И уж точно не его жена.

— Какого черта ты здесь делаешь? — тихо спросил Чарльз.

— В этой комнате вонь, как в свинарнике, — ответил Фриц, нисколько не смущаясь тоном господина. — Раз уж вы считаете необходимым отсутствовать целыми днями, то действительно должны подняться и посмотреть, в какой бардак ввергла нас ваша инспекционная деятельность. Солнце уже несколько часов, как встало. Ваша ванна стынет. Действительно, сэр, время и усилия, которые потребуются, чтобы привести в порядок этот сюртук, можно было бы потратить с большей пользой. Что подумают слуги о хозяине, который, шатаясь, возвращается домой навеселе и все предутренние часы горланит песни, пока не засыпает, даже не раздевшись?

Губы Чарльза, выглядывающие из-под рукава, сжались в тонкую линию:

— Фриц, я плачу своим слугам не за то, что они думают, — ответил он опасно спокойным голосом. — Тем более я не плачу тебе за нотации. А если тебя так беспокоит мой облик, — его голос вдруг стал резким и громким как щелчок хлыста, — сними этот чертов сапог и ступай прочь!

Фриц схватился за сапог и потянул его.

Чарльз ухватился за покрывало, чтобы не последовать на пол за сапогом.

— О, Христа ради! — он сел и пристально посмотрел на камердинера.

Фриц держал сапог так, как будто это был кусок сушенного верблюжьего помета. Увидев другой сапог посреди комнаты, камердинер схватил и его, затем аккуратно перебросил пару на деревянный пол возле восточного ковра. Глухой стук эхом отразился в голове Чарльза.