Обретенное время - Марсель Пруст

Так по дороге к г-же Вердюрен я встретил г-на де Шарлю. Разумеется, теперь у нее барона, как раньше, я не застал бы, их ссора только усугубилась, и г-жа Вердюрен пользовалась даже нынешними событиями, чтобы его дискредитировать. Она давно уже говорила, что он — человек банальный и конченый, что от всех его так называемых дерзостей старьем несет, как от пошлейших пижонов, а теперь, поругивая «все его изыски», она оформила это осуждение одним словом: он, мол, «довоенный». По мнению кланчика, война отодвинула его в мертвое прошлое. Впрочем, все это говорилось в расчете на политический бомонд, как всегда плохо осведомленный, и г-жа Вердюрен твердила, что де Шарлю такая же «липа» в плане светского положения, насколько он «левый» по части какого бы то ни было интеллекта. «Он ни с кем не видится, никто его не принимает», — говорила она г-же Бонтан, которую убедить было легко. Впрочем, в действительности почти так оно и было. Положение г-на де Шарлю пошатнулось. Свет его интересовал все меньше и меньше, капризничая, он порвал с цветом общества, и, памятуя о своей социальной значимости, гнушался разве что не всеми, жил в полном одиночестве, которое, хотя и не было обусловлено бойкотом аристократии, как в случае покойной г-жи де Вильпаризи, в глазах публики по двум причинам выглядело еще более постыдным. Дурная репутация г-на де Шарлю, о которой теперь знал каждый, наводила неосведомленную публику на мысль, что с ним никто не встречается как раз поэтому, тогда как общение он пресек по собственному почину. Так что последствия его желчного нрава выглядели прямым результатом презрения со стороны людей, которые от этого нрава страдали. Помимо того, у г-жи де Вильпаризи была сильная опора: семья. Г-н де Шарлю множил с семьей раздоры. Впрочем, родственники казались ему (особенно родственники из старого Предместья, Курвуазье) людьми, не представляющими интереса. Он и не подозревал (хотя барон, в отличие от Курвуазье, серьезно изучал искусство), что в самом бароне какого-нибудь Бергота, к примеру, больше всего интересовало именно родство его со старым Предместьем, способность барона описывать квазипровинциальную жизнь его кузин на улице Де Ла Шез вместо Пале-Бурбон и улицы Гарансьер.

Затем, заняв позицию не столь отвлеченную, сколь практическую, г-жа Вердюрен выразила сомнение в том, что де Шарлю — француз. «Какая точно у него национальность, не австриец ли он?» — спросила она простодушно. «Ни в коей мере», — ответила графиня Моле, которая первым делом повиновалась скорее здравому рассудку, чем злопамятству. «Ну, нет же, он пруссак, — возразила Патронесса. — Говорю же вам, я прекрасно помню, он много раз повторял нам: он наследственный член Палаты дворян Пруссии и Durchlancht». — «Однако королева Неаполитанская мне говорила…» — «Как, вы знаетесь с этой омерзительной шпионкой? — воскликнула г-жа Вердюрен, у которой все еще на памяти было, по-видимому, пренебрежение, выказанное ей однажды свергнутой монархиней. — Мне это известно абсолютно точно, она только этим и живет. Если бы наше правительство было поэнергичней, всех бы их давно интернировали. Туда им и дорога! Во всяком случае, я советовала бы вам разорвать отношения с этой веселой публикой, потому что, как мне стало известно, министр внутренних дел положил уже на них глаз, и вы сами можете оказаться под подозрением. Ничто не лишит меня уверенности, что целых два года де Шарлю шпионил в моем доме». Вспомнив, вероятно, что в интересе германского правительства к обстоятельным отчетам о внутреннем устройстве кланчика можно усомниться, г-жа Вердюрен кротко и прозорливо, зная, что ценность сказанного ею только возрастет, если она не повысит голоса, продолжила: «Скажу вам, что с первого же дня я говорила мужу: „Что-то мне не нравится, как этот господин ко мне прокрался. Чем-то это подозрительно“. У нас был замок в глубине залива, на возвышенном месте. Он наверняка был завербован немцами, чтобы подготовить там базу для их субмарин. Тогда меня это удивляло, а теперь мне все ясно. Например, поначалу он никак не соглашался ехать на одном поезде с другими моими верными. Я из излишней вежливости предложила ему комнату в замке. И нет же, он предпочел остановиться в Донсьере, где стояли войска. От всего этого за версту тащит шпионажем!»

С первым обвинением, выдвинутым против барона де Шарлю, что он старомоден, светское общество, признав правоту г-жи Вердюрен, согласилось легко. И в этом светская публика проявила неблагодарность, потому что г-н де Шарлю в какой-то мере стал ее поэтом, умело заполняя отведенное свету пространство поэзией, историей, красотой, живописностью, комическим и фривольной элегантностью. Но поскольку свет до этой поэзии не дорос, в своей жизни он ее не усматривал и предпочитал изыскивать ее в чем-нибудь ином, — они намного больше, чем г-на де Шарлю, ценили людей бесконечно ему уступавших, которые презирали, по собственным уверениям, свет и вместо того исповедывали социологические теории и политическую экономию. Шарлю самозабвенно пересказывал чьи-то характерные «словца», описывал подчеркнуто элегантные туалеты герцогини де Монморанси и называл ее бесподобной женщиной, — в результате светские дамы сочли его законченным дураком, потому что, по их мнению, герцогиня де Монморанси — туповата и скучна, а платья созданы для того, чтобы их носить, а не для того, чтобы их обсуждать; дамы были на порядок умней и бегали то в Сорбонну, то в Палату послушать Дешанеля[72]. Одним словом, светская публика разуверилась в г-не де Шарлю, но не оттого, что его раскусили, — напротив, просто они не смогли оценить незаурядность его интеллекта. Говорили, что он «довоенный», что он отжил свое, ибо оценить человека по достоинству неспособны прежде всего те, кто судит по указке моды; они не исчерпали, даже не прикоснулись к сокровищнице лучших людей эпохи, и теперь следовало осудить их огульно, ибо таков этикет нового поколения, — впрочем, когда-нибудь наступит и их черед, и они будут понятны не более.

Что касается второго обвинения, в германизме, то светская публика, склонная к золотой середине, его отклонила, но в лице Мореля оно нашло жестокого и неустанного пропагандиста. Дело в том, что не только в газетах, но и в свете Морель удержал за собой положение, которое г-н де Шарлю, в том и другом случае, с таким трудом для него обеспечил и которого, немногим позже, не смог лишить, — и преследовал барона ненавистью тем более преступной, что, каковы бы ни были его отношения с ним, Морель узнал глубокую доброту барона, а о ней догадывались очень немногие. В отношениях со скрипачом г-н де Шарлю проявил столько великодушия, столько чуткости, и так ревностно исполнял свои обещания, что когда Чарли с ним расстался, барон вспоминался ему не человеком порочным (самое большее, он считал порок де Шарлю болезнью), но личностью с необыкновенно возвышенными представлениями, незаурядной чувствительностью, своего рода святом. Он и сам не отрицал этого, и уже после ссоры с бароном искренне говорил родным: «Ему вы можете доверить сына, он окажет только благотворное влияние». Так что, стараясь своими статьями причинить ему боль, он глумился не столько над пороком, сколько над добродетелью барона.

К очернению г-на де Шарлю он приступил незадолго до войны, в статейках, что называется, для посвященных. Одну, озаглавленную Злоключение старухи, или Преклонные лета баронессы, г-жа Вердюрен приобрела в количестве пятидесяти экземпляров и раздаривала знакомым, а г-н Вердюрен, возглашавший, что и Вольтер не писал лучше, зачитывал вслух. Во время войны тон изменился. Разоблачались не только пороки барона, но и его так называемое германское происхождение: «Фрау Бош», «Фрау фон Бош» стали привычными прозвищами г-на де Шарлю. Отрывки поэтического характера напоминали название бетховенского танца: Аллеманда[73]. Затем две новеллы — Дядя из Америки и тетя из Франкфурта и Парень сзади, — читанные в корректуре кланчиком, вызвали радость самого Бришо, восклицавшего : «Лишь бы только нас не вымарала великая и могучая дама Анастасия[74]!»

Сами по себе статьи были несколько умней своих развеселых названий. Стиль их восходил к Берготу, но, быть может‚ только я об этом догадывался, и вот почему. Сочинения Бергота не оказали на Мореля никакого влияния. Оплодотворение было совершено настоль необычным и изысканным способом, что только по этой причине я о нем расскажу. Я уже говорил об особой манере речи, присущей Берготу, о том, как он подбирал слова и произносил их. Морель, давным-давно встречавшийся с ним у супругов Сен-Лу, тогда же увлекся «подражаниями», и, совершенно изменив голос, употреблял те же, уловленные им слова. Теперь Морель имитировал речи Бергота на письме, не подвергая их той же транспозиции, которая была бы проделана в работах самого Бергота. Так как с Берготом мало кто общался, этот тон, отличный от стиля, никто не узнавал. Устное оплодотворение — явление столь редкое, что мне захотелось его здесь описать. Впрочем, родятся от этого лишь бесплодные цветы.