Избранное - Белькампо

Раза три я причаливал к ним с поклоном, но мое приближение, казалось, производило на них парализующее действие, они застывали, как колонны. Видя это один из моих новых друзей пришел в сильное волнение и стал мне объяснять, что они танцевать хотят, но не смеют. Он упросил одну подружку составить мне компанию, но и на сей раз я остался с носом, так что в конце концов плюнул на всю эту канитель. Тогда ретивый приятель во что бы то ни стало решил принудить меня танцевать с ним самим, и стоило немалого труда убедить его, что у меня от танцев кружится голова. В южных странах танцующие мужчины — обычное дело. Другой парень просто стоял и смотрел, как и я; на мой вопрос, почему он не танцует, он ответил: они не хотят со мной танцевать, потому что я помолвлен.

В какой-то момент все девушки вдруг метнулись к дверям и в один миг исчезли, словно привидения, которых неслышимый бой невидимых часов гонит прямо из шумного веселья назад в могилы. Тут я неожиданно заметил целую роту мамаш, матрон и других надзирательниц, не спускающих глаз со всего окружения; это был настоящий человечий рынок.

Потом мы все вернулись в ту же самую таверну, где за длинным столом была задана большая трапеза. Мои застольники пели песни, отбивая ритм ударами кулака по столу, так что им аккомпанировала вся посуда. В итальянских песнях метр более скрытый, чем в наших; для неопытного уха они кажутся вообще лишенными всякого метра и льющимися свободно, как песня дрозда например, но сами итальянцы хорошо его чувствуют. Вот вам одна из вещей, над которыми задумываешься: а нет ли в их жизни какого-то подспудного лада, глубинного порядка, для восприятия которого нам, северянам, просто не хватает соответствующего органа чувств?

В дверь заглянул мальчуган лет двенадцати; его поманили войти, усадили за стол и попросили спеть. С трогательной серьезностью он спел очень высоким голосом несколько песен. Слушая его, я вспомнил о пении кастратов, весьма любимом некогда в Италии. В их пении как будто выражается душа сверхчеловеческого и потому неземного существа, за что, вероятно, и любили их слушать. Когда мальчик запел, в таверне воцарилась мертвая тишина и стояла все время, пока он не умолк. В этом проявились две типично итальянские черты. Во-первых, присущее всем итальянцам врожденное чувство прекрасного и восхищение перед изящными искусствами; кажется, что художнический дар великих мастеров эпохи расцвета потом разошелся по всему народу, как масляное пятно по воде; этих мастеров было такое множество, что если проследить все разветвления родословных деревьев за минувшие с тех пор столетия, то, наверное, в клетках каждого нынешнего итальянца можно найти гены художника. Плохого художника или художницу, пусть даже очень красивую, публика здесь просто освищет; голландская публика никогда бы не посмела тут же, на месте, выносить свой приговор.

Во-вторых, преобладание сиюминутного интереса к жизни. В Италии все делается для того, чтобы как можно полнее и глубже насладиться данным мгновением, и никто не связывает с этим каких-либо последствий. Когда в данную минуту требуется тишина, люди молчат, когда требуются восторги, они восторгаются, когда миг требует обещаний, они обещают, а когда миг требует клятвы в вечной любви и верности, они клянутся не задумываясь. Если обе стороны при этом сознают, что все происходит ради одного короткого мгновения, то никаких проблем не возникает. Я готов поспорить, что статья 113, пункт 1, нашего Гражданского кодекса, берущая свое начало все-таки с Юга,[21] служит этому иллюстрацией. Судите сами: «Обещание супружества не дает законного права требовать заключения брака или компенсации расходов, убытков и моральных потерь по причине невыполнения данного обещания; любые предварительные условия касательно возмещения ущерба в этом случае признаются недействительными». Было бы очень жаль, если бы moment suprême[22] нельзя было еще более возвышать обетом верности, пусть он даже не будет закреплен потом на бумаге.

Обед состоял из картошки, лука и норвежской трески; последняя занимает нынче важное место в рационе простого итальянца. После еды все разошлись, я вскинул на плечи рюкзак и стал обходить все кафе подряд. В одном я увидел как исключение двух женщин; от мужчин, с которыми они пришли, я получил разрешение их нарисовать, и, когда кончил, вокруг меня толпились посетители; в знак спонтанного восхищения они принялись жать мне руку. Многим ли моим соотечественникам выпадает на долю столь же непосредственное признание? Когда я вышел на улицу, налетевший там на меня поклонник провел меня к месту ночлега.

В спальне на стене висел модернистский рисунок. «Ну и ну, — подумал я, — оказывается, в искусстве они не отстают от времени»; ведь до сих пор мне обычно приходилось видеть только уродливые благочестивые или эротические картинки времен наших дедушек и бабушек либо раскрашенные военные и охотничьи сцены вроде тех, что чаровали наши детские очи на итальянских шарманках, но теперь в рамах. Когда я пригляделся к модернистской гравюре повнимательней, то увидел, что то коричневая наждачная бумага, о которую чиркают спичками. Гравюра была выполнена выжиганием. На противоположной стене висело большое старинное зеркало с облупленной амальгамой; такое зеркало хорошо бы подошло для фильма, где нужно покрасивее изобразить внутренность бедного жилища.

Из Сарцаны я взял курс по большаку на Фосдиново, который, подобно всем почти городкам внутренней части полуострова, выстроен на вершине горы или холма, так что сверху, с его стен, открывается прекрасный вид на все четыре стороны. Горы здесь уже не достают до берега, от моря их отделяет полоса низины шириной часа два ходьбы, где ютятся домики, пролегают канальчики, узкоколейные линии — в общем, всякая всячина, обычная для равнинной местности.

По левую руку вдруг открылся вид на высокую гору, с одной стороны начисто стесанную и обнажившую белое нутро; это были каменоломни Каррары. Навстречу мне попался целый поезд с двумя колоссальными глыбами белого мрамора. Они громоздились на платформе из дубовых брусьев, с широкими железными колесами; платформу тащили цугом шестнадцать бурых волов, попарно связанных тяжелым ярмом. На одном из волов каждой пары сидел человек с длинным батогом; дорога была узкая, непролазная, и поезд двигался медленно, рывками; когда он застревал и останавливался, седоки, громко бранясь, принимались как одержимые костылять своих волов по спинам. Это было жестокое, но притягательное зрелище. Вереница неповоротливых, ленивых животных, несущих на своих спинах разум и силу воли, которые заставляют их потеть и выбиваться из сил, чтобы протащить по дорожной грязи белый мрамор.

Насытясь этой картиной, я зашагал дальше. Дорога шла вверх, пересекая целое поле мрамора. Здесь идешь по мрамору, как у нас по луговой траве. Подумать, сколько людей на свете кичатся мраморными досками своих каминов; что бы вы сказали, если бы они вздумали кичиться каминными досками из дерна?

Было уже поздно, и к самим карьерам я не поспевал, оттуда уже возвращались рабочие. На светлом каменном фоне их фигуры выглядели грязными пятнами. Там, где долина сужается, стояла хижина, семья как раз села за стол. Я спросил, можно ли у них переночевать, и после краткого семейного совета получил разрешение, а вслед за ним и большую тарелку макарон. Поев, я начал рисовать все семейство да еще жениха. Готовые портреты они раскладывали на столе, как в картинной галерее. Самой красивой была младшая дочь, ее я приберег напоследок. Собственно говоря, надо бы назначить цену смотря по степени красоты или безобразия. Когда я предлагал в тавернах свои произведения, чтобы завлечь клиентов, а мне отвечали: «Нет, мы для этого чересчур страшные», то я возражал так: «Да, конечно, господа, вы очень некрасивы (brutissimi), но на цену это никак не влияет. С красивых и с некрасивых я беру одинаково». Эти слова зачастую встречали смехом и соглашались позировать.

Остаток вечера мы провели за томболой, игрой вроде нашего лото, только вместо деревяшек фишками здесь служили кусочки мрамора. Чтобы играть в лото, нужно только знать цифры от единицы и до девяноста; и все-таки, когда играют люди, живущие в ладу и согласии, а на столе шоколадное молоко, вечер получается чудесный. А сидящий в их кругу скиталец наслаждается тем, чего ему недостает при всех прелестях его жизни: теплом семейного очага. Людей, которым прекрасно живется под одной крышей, а меж ними вечно ссоры да раздоры, он просто отказывается понимать; обращаясь к ним, он мог бы воскликнуть: «Боже мой, люди добрые, благодарите небо, что вы есть друг у друга». Любое место в жизни человек обязательно будет недооценивать, это уж как пить дать.

Наутро вместе с отцом семейства, который, как и все тамошние жители, работал на добыче мрамора, я поднялся к карьеру. Мы шагали по шпалам узкоколейки; идти по мраморным блокам было небезопасно. Наверху со всех сторон раздавался высокий пронзительный шум от тонких стальных прутков, которые там и сям медленно, но верно пилили мраморный монолит. Прутки эти бегали взад-вперед на маленьких колесиках, приводимых в движение электромотором. Долго, очень долго они елозят себе туда-сюда, и вдруг целая глыба отваливается от горы; в этом методе мне чудилось что-то очень, коварное, и я представил себе, что вот таким же образом кромсает на части человеческую душу бесконечное страдание. Несколько раз по воздуху на верхние этажи карьера поднималась большая бадья с рабочими, которые были похожи снизу на белые щепочки; это была настоящая мраморная гора. Если ее когда-нибудь целиком разденут и оставят стоять как есть, наверное, это будет гораздо красивее, чем все те формы, которые принял мрамор в руках людей, рассеянный по всей земле.