Снайперские дуэли. Звезды на винтовке - Евгений Николаев

— Да вот он я! — наконец-то опомнившись, сказал пожилой боец Василий Жигарев.

— Вы Жигарев? — переспросила она, подойдя к его койке. — Тогда получите свои документы и распишитесь вот тут.

И, передав что-то дяде Васе, она, попрощавшись со всеми, вышла.

— Откуда такая красота явилась к нам в палату? — потрясенно спросил я.

— Как-то светлей вроде бы стало, а? Не замечаете? — поддержал меня сосед по койке.

«Вот бы познакомиться!» — подумал я и решил навести справки.

— Шурочка, кто это приходил сейчас к Жигареву? — как можно равнодушней спросил я у нашей медсестры Шурочки Невзоровой.

— Так это наша Тиночка, медсестра из регистратуры, вольнонаемная. А что, понравилась?

— А чем она там, в этой регистратуре, занимается?

— Хранит все ваши вещи, документы. Если кому что потребуется, можете обращаться к ней.

— Тогда она-то мне и нужна. А как ее найти?

— Ну, сегодня уже поздно, а завтра с утра попрошу ее зайти к вам. А что хотел-то?

— Да вот… — замялся я, — хочу попросить ее принести мой бумажник проверить, все ли там цело.

— Хорошо, завтра же я ее и приведу к тебе, Николаев.

Конечно же весь остаток дня у нас только и разговоров было, что о ней. Мы вспоминали мирные дни, своих родных, знакомых, близких. Хвалились чем могли — кто фотокарточкой, кто письмами любимых. У меня ничего такого не было…

На другой день я проснулся раньше обычного, часа за два до подъема, и стал ждать. Однако пришла она только после обхода врача.

— Кто меня хотел видеть?

— Я хотел! Подойдите, пожалуйста, поближе, — как можно спокойней и серьезней произнес я, хотя рот мой расплывался в улыбке. — Мне вас не очень видно и слышно плохо!

Она подошла к моей кровати.

— Какие будут ко мне вопросы, товарищ больной?

— Присядьте, пожалуйста, вот тут, я вам, Тиночка, сейчас все объясню! — набравшись храбрости, я с удовольствием произнес вслух так понравившееся мне ее имя. — Хочу попросить вас найти мой бумажник.

— Хорошо, я пойду поищу ваш бумажник. Как ваша фамилия?

— Николаев моя фамилия! Евгений Адрианович Николаев! Образца двадцатого года, снайпер четырнадцатого полка, старший сержант.

Через полчаса она уже протягивала мне мой собственный бумажник:

— Ваш? Возьмите, что вам надо, а остальное я положу обратно.

— Вы знаете, Тиночка, обидно, конечно, но это не мой бумажник! Мой не такой, он чуть побольше, тоже черный, но немного поновей этого…

— Не может быть! — растерянно произнесла она. — Я не могла перепутать! Такого не бывало… Хорошо, я пойду и посмотрю еще.

— Погодите, Тиночка! Я хочу еще вас попросить: вы не могли бы помочь написать маме письмо?

— Хорошо! Вот сдам смену и зайду. Значит, побольше этого, говорите?

Через несколько минут она вернулась и принесла другой и, конечно же, не мой бумажник.

— Знаете, Тиночка, а вот этот уж совсем не мой! Видно, зря я в тот не заглянул…

— Хорошо, — терпеливо ответила она. — Я принесу вам снова тот бумажник, и вы заглянете в него. Только это будет чуть попозже.

Вечером мы были с ней уже настоящими друзьями. И многое узнал я тогда о Тиночке.

Она жила со своей мамой тут же, в госпитале. Мама работала старшей медсестрой отделения. Папа был знаменитым моряком. У нее есть жених, зовут его Федя. Он где-то воюет, только не на нашем фронте. От него давно нет писем, и она не знает, что с ним. Нет, она не обиделась на мой розыгрыш с бумажником, когда я рассказал ей честно, что захотел просто познакомиться.

— Тиночка, вы не играете в шахматы? Хотите, я вас научу и мы поиграем?

— Хорошо, только завтра. Я буду совсем свободна от дежурства, достану и принесу вам шахматы. Ну, будем писать письмо? — напомнила она. — Я нашла для вас настоящий конверт и хорошей бумаги.

Она присела у тумбочки, стоявшей у моей кровати, и приготовилась писать.

Из письма с фронта в Тамбов матери:

Дорогая мамуля!

Не удивляйтесь, что пишу не сам — так задумано!

Сейчас я снова на курсах. Живу в Ленинграде. Сплю в казарме, на настоящей койке, совсем как в мирное время!

Сколько я тут пробуду, еще не знаю. Возможно, с месяц. На днях узнаю, напишу.

Познакомился я тут с хорошей девушкой, мы подружились. Ее зовут Тиночка, а полное имя — Мелитина Николаевна. Хочу после войны показать ей наш Тамбов. Может, он ей понравится? Она уже мне обещала.

— Ну что вы выдумываете, Женя? Я писать брошу! У вас ни слова правды в письме, разве так можно? И что это я вам успела обещать?

— Сейчас можно и нужно так писать, Тиночка! У меня знаете какая мама? Она пешком в Ленинград проберется, если узнает, что я ранен. Зачем ее огорчать? Пусть живет спокойно, ей там и так несладко. Так что, продолжим?

— Да диктуйте уж…

Ну, мамуля, на сегодня хватит. Будем теперь писать Вам часто: и я один, и с Тиночкой вместе. Пишите мне на ее адрес, она работает в госпитале, это рядом.

Тиночку любил весь госпиталь. Да ее и нельзя было не любить. Полюбил ее и я… Но, зная о ее женихе Феде, я не признавался ей в своей любви. Шутя я называл ее своей сестренкой, не давал ее в обиду и не обижал сам.

Позже, когда я выздоровел и вернулся в полк, мы часто переписывались с Тиночкой. А когда мне приходилось бывать в Ленинграде по служебным делам, я находил время зайти в Александро-Невскую лавру и навестить Тиночку и ее маму. Они угощали меня кипятком, я приносил свои гостинцы. Но прежде всего я должен был доложить обеим, сколько я уничтожил фашистов за это время. Для них это было самым дорогим подарком.

Расстались мы с Тиночкой неожиданно: нашелся ее Федя, и она срочно уехала к нему — на Большую землю. Он был ранен и лежал где-то в госпитале. Мне она успела оставить короткую записочку.

Я не осуждал Тину за ее бегство, не имел на это никакого права. Однако мне ее долго здорово не хватало, этой милой девушки с голубыми глазами.

Когда ты на фронте и делаешь трудное дело, когда твоя жизнь находится в постоянной опасности, так хочется, чтобы был у тебя дорогой и любимый человек, ради которого ты мог бы пойти на любой подвиг, мог совершать только хорошие поступки.

До сих пор я свято храню в памяти образ своей первой любви. Она помогла мне жить в самое трудное блокадное время.

Неожиданная встреча

Накануне нового, 1942 года меня перевезли в госпиталь на Бородинскую улицу, в помещении которого до войны размещалась средняя школа.

Я был еще слаб, еще не сросся на моем животе шов после операции, плохо заживала рана и на руке. Но к середине января я уже мог сидеть на койке, а потом начал и вставать, потихоньку передвигаться.

Маленькая палата хирургического отделения госпиталя, в которую меня положили, была уютной и светлой. Вместе со мной в ней лежали еще трое. Одним из них был майор Петр Антонович Глухих, прокурор Ленинградского военного округа. Вторым — главный хирург этого же госпиталя. Он медленно умирал от истощения и физического переутомления. Третью койку в палате занимал белобрысый мальчишка лет шестнадцати из гражданских. Ему недавно ампутировали левую ногу, поврежденную при артобстреле города. Непоседливый, как все ребята его возраста, наш Серега бодро прыгал по палате на одной ноге от койки до койки без костылей, ухитрялся даже выскакивать таким образом в коридор, нарушая запрет врачей. Иногда он забывал, что второй ноги у него нет, и падал, теряя сознание. Не успевшие окончательно зажить швы расходились, рана кровоточила. И мы удивлялись: осталась ли в организме нашего Сереги хоть капля собственной крови? Лицо его было белым, как новая, довоенная простыня.

Со временем нас осталось в палате только двое — Петр Антонович и я. Соседей наших унесли. В палату они, конечно, не вернулись…

Петр Антонович был ходячим больным. Постепенно начал выходить в коридор и я. Мне тяжело было находиться без дела, — я к этому не привык и поэтому старался найти себе любую работу. С удовольствием, например, помогал дежурной сестре, рабочий столик которой стоял почти у двери нашей палаты, составлять графики, отчеты и другие госпитальные документы.

Особенно подружился я со старшей медсестрой нашего хирургического отделения, всеми уважаемой Александрой Ивановной Кропивницкой, депутатом горсовета. Все свое время и силы она отдавала госпиталю.

Часто мы сиживали с ней и ее дочерью Аленкой, студенткой первого курса 1-го Ленинградского мединститута, почти моей ровесницей, в коридоре у стола дежурной медсестры и разговаривали о самом разном. С Аленкой мы тоже быстро нашли общий язык. Деятельная, подвижная, острая на язык, она была любимицей раненых. Кому почитает газету, кому под диктовку напишет письмо домой, с кем просто поговорит.

Однажды Аленка сообщила мне, что нашла в госпитале еще одного тамбовца. Им оказался… наш старшина, мой дружок Володька Дудин. Он лежал на третьем этаже (я был на первом), весь опутанный сложной конструкцией из проводов, бинтов и массы грузов — распятый, замурованный по шею в гипс. Надо было обладать большим мужеством, чтобы лежать так несколько месяцев. Ну а мужества Володьке было не занимать.