Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

Бедность, болезни и все зло держатся, кажется, на совершенно определенных людях, подпирающих их подобно столпам. Но это самая шаткая опора в мире. Когда она рухнет, груз опустится на своды. Обвал повергнет в прах всех этих безмозглых экономистов.

Шабаш лемуров с убийствами мужчин, детей, женщин. Страшные трофеи зарываются не глубоко. Тут приходят другие лемуры, разрывают их; со зловещей страстью они фотографируют расчлененные, наполовину разложившиеся останки. Затем одни лемуры демонстрируют их другим.

Какая невероятная возня вокруг мертвечины!

Париж, 14 марта 1942

Tristitia. Днем прогулка с Шармиль через авеню Мэн к рю Мезон-Дьё. Возвращались через кладбище Монпарнас. Мы наткнулись там на могилы Дюмона д’Юрвиля и летчика Пежо.

После тарелки супа — «Мизантроп» в «Комеди Франсез». В антракте снова отыскал гудоновского Вольтера. На сей раз мне бросилась в глаза смесь злобности и детскости.

Парикмахерша говорила докторессе о бомбардировке:

— Я их не боюсь. Мертвым лучше, чем нам.

— Но ведь Вы этого не знаете.

— Да, конечно, но заключаю из того, что никто не возвращается обратно.

Париж, 15 марта 1942

Прогулка с Арманом в Буа при чудесном свете солнца. Я ожидал его под Триумфальной аркой, возле могилы, обложенной желтыми нарциссами и фиолетовыми анемонами, в их чашечки погружались пчелы. Мысль: неужели в этом каменном море они живут только за счет срезанных цветов?

Все чаще человек представляется мне страдальцем, зажатым меж зубцов и валов некой машины, раздавливающей ребро за ребром, член за членом; при этом он все же не может умереть, быть может он даже побеждает.

Париж, 16 марта 1942

Вечером в мою комнату пришел полковник Шпейдель; он принес статью, написанную обо мне Штернбергером во «Франкфуртере». Он также показал мне приказы. Что касается Кньеболо, разворот от Дьявола к Сатане все более очевиден.

Удивительно, что внутреннее вращение атомов свершается в каждом камне, в каждой крошке, в каждом клочке бумаги. Материя живет, и вещи обманывают нас; тогда мы не схватываем собственного характера материала, из которого они сделаны. Мы видим лишь тени Абсолюта, часть неделимого света.

Париж, 28 марта 1942

Вечером у мадам Гульд{60} в «Бристоле» с Геллером и Жуандо,{61} «Chroniques Maritales»[54] которого я когда-то давно читал.

Воздушная тревога. Мы сидели при свете и пили шампанское 1911 года в сопровождении гула самолетов и грохота снарядов, сотрясавших город. Маленькие, точно муравьи. При этом разговоры о смерти. Мадам Гульд сделала несколько заслуживающих внимания замечаний на эту тему — о том, что смерть принадлежит к тем немногим переживаниям, которых никто не в силах у нас отнять, и что, собственно, чаще всего нас обогащает именно тот, кто замыслил нанести нам особенно сильный урон. Судьба может лишить нас всех значительных встреч — но только не со смертью.

В качестве самого верного политического поведения она упомянула: «Не бояться!» Однажды вечером в тропиках она увидела бабочку, опустившуюся рядом со светом садовой лампы на спину геккона. Пусть это и будет символом высшей отваги.

Затем о Мирбо. Мне казалось, ужасный ландшафт за окном обладал для нее притягательностью, той возбуждающей силой, что единственно еще действует после того, как испытаны все наслаждения, предлагаемые богатством.

Жуандо, с которым я говорил сперва о Бернаносе{62} и Мальро, затем о гражданской войне как таковой, считает, что ничто так ее не объясняет, как биография Цицерона. Он пробудил во мне желание снова заняться теми временами.

Картины, возникающие в нас. Все чаще я вижу себя теперь одиноким туманным вечером на опушке леса в Юберлингене или в Штралау в начале войны или ребенком, изучающим узор обоев комнаты в Брауншвейге. Мне кажется, значительные решения принимались именно там, пока я всего лишь грезил или размышлял.

Может быть, лишь временами, вне всякой деятельности, воспринимаешь такты мелодии жизни. Они возникают именно в паузах. В них мы прозреваем тогда весь строй, целое, лежащее в основе нашего бытия. Отсюда сила воспоминаний.

Целокупность нашей жизни, кажется мне, является нам не подряд, но чем-то вроде головоломки, в частях которой то там то здесь отыскивается немного смысла. Капризы детей часто ужасны; с другой стороны, наступающие затем формы жизни наносят детству раны без всякого промежуточного элемента.

Может быть, действие наших звезд сказывается сильнее всего, когда, грезя в тиши комнаты, мы встречаемся сами с собой, — ничто не является нам; это мы входим в новый дом.

Париж, 30 марта 1942

Клаус Валентинер вернулся из Берлина. Он рассказал о жутком подонке, бывшем учителе рисования, за кем тянулась зловещая слава руководителя команды убийц в Литве и других приграничных районах, ими было уничтожено бесчисленное множество людей. Согнав жертвы, их заставляли выкапывать массовые могилы и укладываться туда, затем расстреливали их слоями. До этого их обирали, оставляя на теле только рубахи.

Страшные картины всеобщего голода. На большом концерте Вагнера в кульминационный момент из музыки выпали тромбоны, так как ослабевшим духовикам не хватило дыхания.

Париж, 4 апреля 1942

Прогулка в темноте по Елисейским полям, пронизанным первым целительным ароматом цветения и юной зелени. Особенно сильный запах издавали цветущие каштаны.

Днем, чтобы немного развеяться, в студии Валентинера. Во дворе — старое ателье Энгра,{63} рядом высокий, стройный ясень, стремящийся из этого колодца к свету.

Клаус рассказал, что его отец, старый викинг, пообещал ему 500 марок в случае, если он вместе с прелестной француженкой, жившей у него, порадует его внучком.

Париж, 5 апреля 1942

С Геллером и Подевильсом у Валентинера, где мы встретили Ранцау. Будет ли война, как предсказывают многие авгуры, закончена осенью? Над высокими крышами разразилась весенняя гроза с градом, затем старые крыши и колокольни перетянуло двойной радугой на серо-голубом фоне неба.

Ночью, или уже под утро, забухала тяжелая артиллерия. За завтраком я узнал, что налет стал причиной многих пожаров, в частности горели заводы каучука Asnières.

Париж, 6 апреля 1942

Разговор с Косманом, новым начальником главного штаба. Он поведал мне жуткие подробности из жизни лемуров на Востоке. Мы в самом деле тонем в бестиальности, как предсказывал еще Грильпарцер.{64}

Париж, 7 апреля 1942

Прощание с парижским синклитом на набережной Вольтера. Здесь Дриё ла Рошель, Кокто, Вимер, Геллер, Дрешер, Ранцау, княгиня Барятинская, два немецких лейтенанта и молодой французский воин, отличившийся в последнем походе. Мадлен Будо-Ламот в шляпе с черно-красно-черными петушиными перьями, вроде мавританки. Пупе, кого бы я с удовольствием повидал, к сожалению, болен.

Глядя на этих людей, я отчетливо ощущаю, какое множество самых разных ответвлений потока моей жизни впадает в этот город, как в некое водохранилище.

Париж, 8 апреля 1942

Обед у Лаперуза с Эптингом{65} и Гро-Менье, чье лицо приобрело явно демонические черты. Оно утратило веселую живость, зажегшись взамен мрачным сатанинским светом. Он пророчит, что скоро во Франции прольется кровь, что-то вроде кровопускания, возвращающего пациенту силу. Надо еще хорошенько разобраться, кого эта процедура коснется; сам он явно вне круга людей, на который намекает. Таким было и впечатление.

Затем о Японии, названной им единственной победительницей в этой войне.

Мангейм, 9 апреля 1942

В семь часов утра отъезд с Восточного вокзала. Рем привез меня к поезду. Небо было чистой голубизны, особенно заметна была волшебная игра красок на воде рек и каналов. Я различал тона, каких не ведал ни один художник. Голубые, зеленые и серые зеркальца вспыхивали на воде, точно прозрачные прохладные камни; цвет был больше, чем цвет: воплощение и отражение полной тайн глубины, играющие рефлексами на поверхности воды.

За Коолусом — сокол цвета светлой ржавчины, опустившийся на куст шиповника. Поля полны высоких стеклянных колпаков, в которых выхаживают дыни и огурцы, — они словно реторты, там происходят таинственные процессы сбраживания в царстве садоводческой алхимии.

Перед Тьокуром читал в солнечном свете «Faux-Mannayeurs». Когда солнце зашло за гору, буквы начали светиться глубоким фосфорно-зеленым светом.