Парижская жена - Пола Маклейн

Вода была такой изумительно теплой, что мы плавали до трех часов, пока я с ужасом не сообразила, что мои волосы не высохнут до церемонии. Мы помчались домой, и там я, перевязав волосы лентами, надела кружевное платье цвета слоновой кости, которое так великолепно на мне сидело, что о мокрых волосах можно было забыть. К наряду прилагались кремовые шелковые туфельки, цветочный венок и длинная вуаль. В руках я держала цветущую веточку.

В четыре пятнадцать мы вошли в небольшую церквушку, которую Кейт и Рут украсили водяными лилиями, бальзамином и золотарником, собранными в окрестностях. В окна пробивались солнечные лучи, расписывая узорами стены. Эрнест с шаферами стоял у алтаря, все были раскрасневшиеся и нарядные — в белых брюках и темно-синих пиджаках. Кто-то чихнул. Пианист заиграл «Свадебный марш» Вагнера, и я медленно двинулась вперед по проходу в сопровождении друга семьи Джорджа Брейкера. Я надеялась, что к алтарю меня поведет брат Джейми, но он, больной туберкулезом, не смог приехать из Калифорнии. Тогда я остановилась на брате матери Артуре Ваймане, но тот тоже был нездоров. Печально, что большинство членов семьи не смогли тогда быть рядом, но разве в тот день не рождалась моя новая семья?

На пути к алтарю я прошла мимо Фонни, строго одетой, в темно-синей шляпке. Роланд стоял рядом и ласково улыбнулся мне; племянница Доди, ухмыляясь, показывала на колени Эрнеста — они предательски подрагивали в белых фланелевых брюках. Было ли это лишнее доказательство брачной лихорадки или что-то другое? Откровенно говоря, я не знала ответа, но поздно было задаваться вопросами — назад пути нет, даже если б я этого захотела. А я не хотела.

Скромная и красивая церемония прошла без помех. Из церкви вышли на закате. После ужина с цыпленком и липким шоколадным тортом много фотографировались во дворе, и все щурились на солнце. Хорни предложил отвезти нас в Уоллон-Лейк: мы проводили медовый месяц неподалеку, в Уиндемире, дачном домике Хемингуэев. Грейс и доктор Хемингуэй уступили нам его в качестве свадебного подарка на две недели. На шлюпку мы погрузились уже в сумерки и поплыли на противоположный берег озера. Сумки били нас по коленям; и теперь, когда все хлопоты остались позади, нас охватила легкая нервозность.

— Ты счастлива? — тихо спросил Эрнест.

— Счастлива. Разве ты не знаешь?

— Люблю задавать вопросы, — ответил он. — Нравится слышать ответ, хотя я его знаю заранее.

— Может быть, как раз поэтому, — сказала я. — А ты счастлив?

— Разве ты не знаешь?

Мы тихо рассмеялись. Во влажном неподвижном воздухе проносились ночные птицы и вылетевшие за кормом летучие мыши. Когда мы причалили к берегу мелкой бухточки у Уиндемира, совсем стемнело. Эрнест помог мне выбраться на песчаный берег, и, держась рядышком, мы поднялись вверх по склону. Открыли дверь, включили свет и осмотрели дом. Мать Эрнеста потрудилась и натерла воском каждый его сантиметр, но, несмотря на чистоту, в доме было прохладно. Эрнест откупорил бутылку вина, оставленную Грейс для нас в холодильнике; мы разожгли огонь в камине и сложили перед ним матрасы с кроватей, устроив нечто вроде гнездышка.

— Фонни сегодня была на себя не похожа, — сказал он, помолчав. — Такой напор.

— Бедняжка Фонни, — отозвалась я. — Ее супружество оказалось полным провалом. Неудивительно, что она отпускала нам шпильки.

— А вот ты молодчина! — сказал он, гладя мои волосы, и это напомнило мне о сегодняшнем купании.

— Кейт вела себя замечательно, правда?

— Да, но я рад, что все позади. — Он поднялся, пересек комнату и зажег лампу. — Забыл тебя предупредить — я всегда сплю при свете. Тебе не помешает?

— Думаю, нет. А что случится, если ты заснешь в темноте?

— Не надо тебе этого знать. — Он снова забрался в наше гнездышко и крепко меня обнял. — После ранения у меня было плохо с головой, и тогда один мудрый итальянский офицер сказал, что от этого страха меня вылечит только женитьба.

— Потому что жена позаботится о тебе? Интересный подход к браку.

— Я лично понял это так: если стану беречь ее, то есть тебя, то буду меньше беспокоиться о себе. Но, возможно, это работает для обоих.

— Рассчитываю на это, — сказала я.

11

Три дорожных будильникаТикаютНа каминеЗапятаяА молодой человек голодает.

— Вряд ли нас назовешь голодающими, — сказала я Эрнесту, когда он показал мне только что написанное стихотворение.

— Может, мы и не голодаем, но в роскоши тоже не купаемся, — ответил он.

Наше первое жилье — две маленькие грязные комнатенки в доме без лифта на Норт-Дирборн-стрит, сомнительное соседство с Норт-сайд. Я ненавидела эту квартиру, но ничего лучшего мы не могли себе позволить. Жили мы на ежегодные две тысячи долларов из трастового фонда — деньги, которые завещал мне дед. Я должна была получить кое-что из денег матери, но дело тормозили юристы. Эрнест получал около пятидесяти долларов в неделю, работая для «Кооперативного содружества», но как только закончился наш медовый месяц, он ушел оттуда, — поползли слухи, что газету втянули в грязные финансовые махинации и она на грани банкротства. Эрнест не захотел быть замешанным в некрасивую историю, и я понимала почему: ведь он готовил себя к миссии большого писателя. А вот наши планы поехать в Италию казались все более несбыточными.

Убожество нашего быта угнетало больше меня, чем Эрнеста: он уходил на весь день, писал в ресторанах и кофейнях. Я же была привязана к дому — двум комнатам и ванной в конце коридора — и мало чем могла заняться. В другое время я начала бы искать работу, но я только что поменяла жизненный статус, и меня привлекала идея посвятить себя семейной жизни. Я скучала по энергетике «Домицилия», но Кейт поступила в школу журналистики в Буффало, а между Эрнестом и Кенли сохранялись натянутые отношения. Эрнест задолжал ему за жилье; это началось задолго до нашей свадьбы, но время шло, а Эрнест все больше упрямился, утверждая, что Кенли его надул. Он не платил, и Кенли прислал гневное письмо с требованием, чтобы Эрнест забрал свои вещи.

Эрнест послал в ответ грубую записку — дружбу принесли в жертву, словно она была пустяком. Я знала, в душе он переживает и раскаивается в своих ошибках, хотя ни за что не признает их. Настроение у него в те дни было препаршивое. Еще несколько журналов отклонили рассказы, и его гордость была уязвлена. Одно дело, когда он писал в нерабочее время, но сейчас он целиком посвятил себя литературе, работал с утра до вечера — и опять неудача! Что это сулит в будущем?