Готика - Стивен Волк

За окнами вспыхнула молния.

— Однако теперь я думаю, — сказала я, — что молния возбуждает его больше, чем я.

Это была игра в сочувствие, да. Полидори наклонил голову. Он не знал, что сказать. Странно, но я хотела, чтобы он обнял меня. Совершенно исключая чувственные желания, я хотела, чтобы он прижал меня. Конечно, он не мог.

Мои глаза потускнели.

— В марте прошлого года у нас родился ребенок. Очень спокойная девочка, она была семимесячным ребенком. Родилась преждевременно и умерла.

— Мои молитвы…

— Бывают моменты, когда я желаю, чтобы моя малышка вновь вернулась к жизни. Мне грезится, что она только охладела… что мы растираем ее перед огнем… и она оживает… — Я почувствовала тепло огня, и дым защипал мне глаза. Я вспомнила о теплоте в моей утробе. Слезы давно иссякли, давным-давно. Осталась только пустота.

Когда ко мне вернулся голос, он прозвучал, как голос другой, более уравновешенной и бесстрастной женщины, чем я сама.

— Я боюсь, доктор, но я бы отдала все, что угодно, для того, чтобы вернуть мое бедное дитя ко мне…

— Готова! — донесся голос Клер из столовой.

Я почувствовала поддержку Полидори, но он был не менее напуган, чем я сама.

Шелли задул последнюю свечу. Ее запах поднялся к потолку и заполонил собой комнату. Единственный свет, который был в комнате, был свет луны, попадающий внутрь сквозь трещины в древних ставнях, падающий на наши руки и лица тонкими, как сами трещинки полосками. Огонь в камине порождал огромные подвижные тени на стене за нами; каждый из нас занимал одну сторону стола, представляющего собой правильную пентаграмму. Череп был помещен в самый центр красной бархатной скатерти, накрывающей стол. Байрон взял его сверху, медленно поворачивая пустыми глазницами к каждому из нас. Звук кости, трущейся о бархат, заставил меня вздрогнуть.

— Пусть Смерть будет нашим свидетелем… Наш Разум сделает остальное.

Клер подавила смешок. Байрон повернулся к ней: «Это не игра».

Клер подпрыгнула, не ожидая внезапной грубости его рычания, потом опустилась на место. Она сидела теперь молча, но чувствовала себя неудобно, как будто ее воодушевление превратилось теперь в горечь.

— Шилл, — сказал Байрон.

Шелли положил свои руки ладонями вверх на столе. Байрон взял одну, я — другую. Клер склонила голову и намеренно спрятала свои руки у себя на коленях. Она покраснела и теперь была похожа на капризную девочку, которая, когда на нее накричат, закрывается как ракушка.

— Клер!

— Она перевозбудилась, если она не хочет…

Клер положила кулаки на стол:

— Я не ребенок, Мэри!

Она схватила руку Байрона, сжав ее, как оружие, и больно ударила о стол. Затем взяла в руку ладонь Полидори. Полидори в свою очередь соединил свою правую руку с моей левой, замыкая круг. Ветер за окном простонал свое неодобрение.

На стене наши длинные, преувеличенные формы, были похожи на горгульи — искривленные, горбатые, подобные привидению в мутной дымке пламени, которая производила их на экране стены.

— Теперь смотрите в глаза… — в зрачках лорда Байрона плясали отраженные Черепа. Синий цвет его ирисовых глаз постепенно становился мутным, искрящимся облачком.

— Вечерние глаза…

— Черные, черные, как сон… Черные, как ад, черные, как грех…

— Вызови в себе… свой самый глубокий… самый черный страх…

Черный, черный. Один глаз открылся, черное в черном. Он широко открылся, как лопнувший спелый плод, все шире и шире.

— Пусть этот страх примет форму…

Черный, чернота, чернота, чернота. Бесконечный туннель, туннель сквозь землю. Ни проблеска света. Ни капли воздуха. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Затем тяжесть, каменная тяжесть, давящая на сердце. Сердце бьется медленнее, негде укрыться, негде быть. После нет ни биения, ни сердца. Все ускользает. Своим разумом ты не можешь ничего охватить. Только черное, чернота…

— …примет форму Жизни…

Жизни. Приди к жизни. Приди к маме. Приди к маме, приди к маме. Огонь все еще горел, но боли не было. Приди малышка, ты можешь, малышка, моя малышка, приди к маме, да. Да!

— Мама… — прошептала Клер.

Я открыла глаза.

Мои ногти впились в ладонь Шелли, руки одеревенели. Мое дыхание стало совершенно громким, как буря. Громче. Я слышала, как подобно грохочущему водопаду, воздух стремится из моих легких, и флегма подкатывалась к горлу.

Клер наклонила голову в сторону, чтобы расслабить напрягшиеся до боли мышцы шеи. Ее вены были похожи на струны пианино, руки — клещи, впившиеся в Байрона. Полидори дрожал, но его глаза были плотно закрыты, он не мог видеть то, что видела я — что глаза Клер были тоже закрыты, но ее зрачки, видимые сквозь почти прозрачные веки, закатывались назад, ее челюсть отвисла.

Ее голова наклонилась вперед, точно мышцы шеи внезапно ослабли, затем так же внезапно голова откинулась назад, отбросив черную прядь с ее бесцветного лица. Я смотрела не отрываясь.

Мое дыхание становилось прерывистым. Я ничего не могла делать, только смотреть.

— Мммммммммм

Дождь стучал по оконной раме и стеклу, оставляя капли, похожие на крупные капли пота.

— Господи, — прошептала Клер, страдание исказило ее лицо, глаза увлажнились, дыхание стало неровным, грудь вздымалась и опускалась. Это было состояние транса, побочного продукта месмеровской терапии, которую ее изобретатель не мог ни понимать, ни контролировать. Врата души открылись. Она ни спала, ни бодрствовала, но была в том состоянии, которое гипнотизеры и мистики вызывают в тех, кто ищет контакта с высшими силами или с низшими. По ее телу пробежала дрожь, прерывистые движения сотрясали ее руки. Она начинала выказывать признаки сексуального желания, как будто самые низменные инстинкты были выпущены на свободу. В то время как она произносила что-то непонятное, ее дыхание приостанавливалось, как будто какая-то животная невидимая сила овладевала ею.

Глаза Шелли были закрыты, и его импульсивные движения были зеркальным отражением поведения Клер.

Ставни затрещали.

— Мама, — сказал спокойный тихий голос.

Клер двигала губами, но голос принадлежал не ей. Ее тело почти плавало, словно в воде. Ее разум был в потоке транса, плывя сквозь дымку жизни и смерти. Она была марионеткой, которой управляли иные силы.

— Мэри, — сказал тихий голос.

Я окаменела. Я молилась, чтобы голос оказался продуктом моего воображения.

— Мэри, это твоя мама…

Черты лица Клер теперь заметно изменились. Озорной ребенок в ее темных глазах превратился в зрелого мудреца. Ее губы стали мягкими и нежными. Казалось, тени придали другой цвет ее лицу, похожий на мой.