Требуется пришелец - Евгений Лукин

Потом кто-то вскочил на спину Мурыгина — и тот чуть не заорал. Передние когтистые лапки деловито по-хозяйски размяли Сергею Арсентьевичу загорбок, словно бы взбивая подушку, после чего бесцеремонная киска свернулась клубком промеж лопаток. Хотел сбросить, как вдруг сообразил, что обнаглела-то она не зря — явно почувствовала себя в безопасности. А коли так…

Закинул руку за спину, попытался погладить.

— У Президента заболи, у спикера заболи, у киски заживи…

Лежащий рядом Стоеростин нервно заржал.

Конца света они так на сей раз и не дождались — уснули. Просто устали бояться. Приблудная зверушка перебралась на Костика, налёжанного многими поколениями котов, замурлыкала. Это мурлыканье и было последним, что запомнил Сергей Арсентьевич, перед тем как провалиться в сон.

Сначала ему привиделось чёрт знает что, точнее — ничего не привиделось. Громоздились кругом серые глыбы мрака, ворочались, скрежетали, ревели. Словом, почти всё то же, что наяву, только гораздо шумнее. Потом пригрезилось, будто никакая это была не бомбёжка — и они со Стоеростиным пробудились после ночной грозы. Свежий воздух, ясное небо, мокрая трава. «Ну! — хотел сказать во сне Мурыгин. — Что я тебе вчера говорил? А ты: бомбят, бомбят…»

После чего и впрямь проснулся.

Воздух в укрытии, казалось, точно отдаёт недавней грозой, да и утро выдалось солнечное. Стоило, однако, привстав с драного пледа, оглядеть окрестности, сделалось жутко. Дымящаяся роща, изломанный обугленный сад, разбросанная взрывами земля. Удивительно, но нигде ничего не горело, хотя копоти хватало с избытком.

Мурыгин содрогнулся и отвёл глаза. Взгляд его упал на вскрытую консервную банку. Вылизана до блеска. А кошечки нет, кошечка ушла — должно быть, подалась к своим.

Затем обернулся к Стоеростину. Тот сидел и, сгорбившись, неотрывно смотрел на миску. Словно медитировал. Сергея Арсентьевича поразило выражение его лица — отрешённое, исполненное затаённой муки.

— Что?.. — шёпотом спросил Мурыгин.

Костик очнулся, облизнул губы.

— Видишь?.. — обессиленно выговорил он.

Мурыгин взглянул. Обломанные вчера за ужином съедобные отростки скукожились, усохли. Исчез и родничок. От водицы на пне осталась жалкая лужица.

— Что?.. — беспомощно повторил Мурыгин.

— Завтрака не будет, — сказал Костик. Равнодушию, с которым он это произнёс, не верилось.

— Ты думаешь… — Мурыгин не договорил.

— Суки!.. Суки!.. — В тихом голосе Стоеростина заклокотало бешенство. Сжал кулак, погрозил небесам. — Чем же мы вас так достали, а?.. Никуда от вас не денешься!..

Умолк. Потом встал, усмехнулся через силу.

— Вот почему кошке не следует жить дольше хозяина… — с ядовитой назидательностью изрёк он.

— Может, он просто ушел?.. — жалко скривясь, предположил Мурыгин. — Достали — и ушёл…

— Какая нам разница?

— Может… вернётся ещё…

Костик дёрнул плечом и вышел наружу. Мурыгин поспешил за ним. Лёгкие обожгло гарью. Отовсюду наплывали негромкие шумы: шелест, потрескивания, шорох — словно где-то неподалёку оползал по склону песок. Однако непривычные эти звуки воспринимались совершенно естественно. Они вполне соответствовали царящему вокруг хаосу. Другое потрясло Мурыгина: в изломанной роще орали вороны, а в голой кроне чудом уцелевшей яблони опять шла воробьиная разборка…

Растерянно оглянулся:

— Но… навесик-то выдержал…

— Навесик выдержал… — безрадостно отозвался Стоеростин.

— Погоди! А вдруг ему просто не до нас было? Вспомни, что тут творилось!.. Костик! Ну ты же сам сколько раз забывал жратвы дать коту…

В ответ Стоеростин скорчил такую гримасу, что могло показаться, будто он боится расплакаться.

Побрели по исковерканному пустырю. Пахло пожаром, металлом, смертью. И всё вокруг изрыто воронками. Самая большая была подобна кратеру. Как будто метеоритом долбануло. Остановились на краю вынутой взрывом земли.

— А ты ещё спрашивал вчера, за кого я: за нас или за них…

Мурыгин попытался собраться с мыслями, когда рыхлая земля под ногами шевельнулась, подалась вперёд, под уклон. Торопливо отшагнули подальше — и внезапно ощутили знакомое ласковое касание. Будто огромный шершавый язык нежно лизнул их спины — прямо сквозь одежду.

Переглянулись, не веря.

— Ну слава богу… — выдохнул Костик. — Значит, не осиротели…

А грунт продолжал тем временем сползать в воронку. Нанесённая земле страшная рана затягивалась на глазах. Владелец участка исправлял причинённые за ночь повреждения.

— Может, помочь ему? — неуверенно предложил Сергей Арсентьевич.

— Сам справится…

Стало легче дышать. То ли потому что успокоились, то ли потому что из воздуха стремительно улетучивалась гарь. В роще прозвучала дробь дятла.

— А ну как снова бомбить начнут? — спохватился Мурыгин.

Костик вознёс глаза к небу, словно ожидая немедленного повторения ночного кошмара, да так и застыл. Мурыгин запрокинул голову — и с ним приключилось то же самое.

Метрах в ста над землёй хвостом вверх неподвижно висел исковерканный бомбардировщик. Такое впечатление, будто его сначала шваркнули оземь и лишь потом подвесили — в назидание прочим.

Чтобы впредь неповадно было.

ПОПРЫГУНЬЯ СТРЕКОЗА

Звёзд в ковше Медведицы семь.

Он положил трубку и почувствовал, что сейчас заплачет. Удастся ли позвонить ещё раз? Если нет, то маминого голоса ему больше не услышать. Разумеется, он ничего не сказал ей, да и вряд ли бы смог, поскольку любой разговор прослушивался. Стоит заикнуться о главном — связь наверняка прервётся. Поэтому беседы приходилось вести исключительно о погоде и самочувствии.

В стеклянную дверь постучали — за ней уже успела скопиться небольшая очередь. Человека четыре. Все гражданские — со смены. Сотики были под запретом (якобы создавали помехи), и комнатёнка с телефоном, так называемая переговорная, оставалась здесь единственным местом, откуда простой смертный мог связаться с внешним миром.

С внешним обречённым миром.

Взялся за переносицу, изображая усталость и озабоченность, вышел. Выбравшись на свежий воздух, проморгался, ослабил галстук, потом и вовсе сорвал, сунул в карман.

Может быть, следовало плюнуть на всё, в том числе на собственное будущее (какое теперь, к чёрту, будущее?) и заорать в трубку: прячься, мама! Под землю, в метро… Нет. Во-первых, больше одного слова не проорёшь, а во-вторых, от того, что грядёт, ни в каком метро не укроешься.

Он с тоской оглядел территорию части: акации защитного цвета, плакаты вдоль асфальтовых дорожек, плац. Двое солдатиков с грабельками, поглядывая искоса на расхлюстанного штатского, доводили газон до совершенства. Они тоже ничего ещё не знали. Не положено рядовым.

Или даже не так: знали, но не знали, что знают…

Воздух шуршал и потрескивал, как наэлектризованный. Стрекозы. Говорят, вылетели они в этом году неслыханно рано и дружно, да и вели себя необычно: вместо того чтобы барражировать парами, роились, собирались в армады, стелились над озерцами.

Зато ни единого комара. Всех выстригли.

Грозное апокалиптическое солнце висело над бетонной стеной, почти касаясь проволочного ограждения на её гребне. Такое чувство, что время остановилось и вечер никогда не наступит.

Когда бы так…

Он присел на скамеечку перед урной, закурил. Слева розовато поблёскивала решётчатая громада радиотелескопа, и смотреть туда не хотелось.

— Разрешите присутствовать, товарищ учёный?

Глеб поднял глаза. Перед ним, благожелательно улыбаясь, возвышался Ефим Богорад. Белая рубашка, галстук, на груди — ламинированная картонка, где каждое слово было заведомой ложью. Разве что за исключением имени и фамилии.

— Скорбим? — задумчиво осведомился он, присаживаясь рядом.

— Да нет, — помолчав, ответил Глеб. — Сижу, завидую…

— Кому?

— Вот ей. — И Глеб указал окурком на стрекозу, украшавшую собой краешек урны.

Богорад с интересом посмотрел на молодого технаря, потом на предмет зависти. Гранёные глазищи насекомого отливали бирюзой.

— Вы со стороны затылка взгляните, — посоветовал Глеб.

— А где у неё, простите, затылок?

— А нету. Одни глаза. Под ними, как видите, пусто.

— Это что же вы… безмозглости завидуете?

— Да, — отрывисто сказал Глеб, гася окурок о край урны, причём в непосредственной близости от стрекозы. Та не шелохнулась. — И дорого бы отдал, чтобы стать безмозглым.

Взгляды их снова встретились. «Да знаю я, кто ты такой… — устало подумал Глеб. — А уж ты тем более знаешь, что я знаю… Тут жить-то осталось всего-ничего, а мы комедию ломаем!»