Тень Александра - Фредерик Неваль

Я не мог поверить в свою удачу.

— Да, безусловно. Я… я не знаю, как мне вас благодарить.

— Полно, полно, если бы наша святая матерь Церковь отказывалась помогать своим детям, что бы было?

— Если позволите, еще один вопрос. Меч, доверенный профессору Лешоссеру… это ведь копия с оригинала, не так ли?

— Понятия не имею. Все, что я могу сказать вам, — это что Бертран очень дорожил им. А вот мозаика, которая у него была, древняя. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Да, — торопливо подтвердил я. — Сейчас она находится в Лувре и, насколько мне известно, вскоре должна быть переправлена в Неаполь.

— Это очень хорошая новость. Если бы Лувр еще согласился отказаться от фрагмента Жертвенника Мира, который находится у него, и возвратить его Риму, — вздохнул он. — Вы знаете, что Италия неоднократно обращалась с этой просьбой?

Я сокрушенно кивнул. Много античных памятников разбросано по музеям мира.

— Уже десятки лет Греция безуспешно требует от Британского музея мраморы Парфенона, падре Иларио.

— Иисус добр, люди слабы. Хотите взглянуть на последние находки, обнаруженные в Золотом доме? — спросил он вдруг с лукавой улыбкой. — Некоторые статуэтки, принесенные по обету, просто очаровательны и очень хорошо сохранились.

Он властно взял меня за руку и повлек к музею, а я, боясь его обидеть, не посмел отказаться. Падре Иларио был неутомим и, судя по всему, столь же страстен. Он не мог пройти мимо ни одной статуи, чтобы не выразить своего восторга. Какая-нибудь маленькая ложечка, крошечный горшочек были для него поводом порассуждать о гениальности древних. Я подумал, что в юности святой отец, должно быть, держал в руке лопатку, как сейчас крест, и что он наверняка не случайно оказался причастен к классификации и изучению древних текстов. И еще я подумал, что за три часа с ним я узнаю о палимпсестах больше, чем почерпнул за шесть лет в университете. Он провел меня в музейную лабораторию, продемонстрировал пергаменты, которые в Средние века были «соскоблены», а затем использованы повторно, показал мне различные техники, с помощью которых их можно восстановить, упомянув, что рентгеновские лучи, как он считает, наиболее эффективны для этого, поскольку менее всего разрушают пергамент.

Прежде чем уйти, я удостоверился, что меч, который я, показав священнику, снова сунул в свой рюкзак, на месте. На всякий случай…

Когда около трех часов я вернулся к Гансу, который ждал меня около обелиска Калигулы на площади Святого Петра, то подумал, что он проткнет мне глаз палочкой от мороженого.

— Твой мобильник умер?

— Я совершил принудительную экскурсию в подвалы Ватикана. Ты голоден?

Он ругался и, как обезьяна, размахивал руками, вызывая возмущение многочисленных туристов и священнослужителей, которые топтались на площади.

— Три часа жариться на солнце среди толпы пингвинов в сандалиях! Я уже готов был обратиться к полицейским, решив, что тебе вытряхнули внутренности в каком-нибудь закоулке, а ты еще спрашиваешь меня, не голоден ли я? Почему ты не позвонил?

— Перестань орать, на тебя все смотрят. У меня очень хорошие новости, — добавил я, понизив голос, так как заметил, что какой-то священник, делая вид, будто читает Библию, то и дело поглядывает в нашу сторону.

Ганс проследил за моим взглядом и повис у меня на плече.

— Папа наконец сказал «да»? — закричал он, заставив обернуться добрый десяток людей.

Я с насмешкой взглянул на него.

— Мы сможем повенчаться в церкви, ты понимаешь?! — не унимался он.

Два священнослужителя от ярости побагровели, и я выволок Ганса вон с площади, угрожая сломать ему шею, как только мы скроемся с глаз людских.

Я привел Ганса в небольшой семейный ресторанчик неподалеку от старого города. Мы не единственные пришли обедать так поздно, и нам пришлось довольствоваться маленьким столиком, приютившимся на антресолях, куда я протиснулся с большим трудом. Кряжистый мужчина выговаривал что-то обидное своей супруге — или невесте? — которая, когда мы проходили мимо них, посмотрела на меня с выражением более чем дружелюбным. Инцидент привлек внимание и других посетителей, и красавица, разъяренная, ушла, оставив своего галантного кавалера, который не замедлил последовать за ней, бросив на меня воинственный взгляд и с силой шарахнув застекленной дверью.

— Bastardo![41] — проворчал хозяин заведения, проверяя, не пострадали ли от удара стекла. — Sto burino![42]

Ганс усмехнулся и погрузился в изучение меню.

— В чем секрет твоего успеха у женщин?

Я не ответил, дожевывая оливку.

Мой шрам и мои слишком длинные светлые волосы неизбежно привлекали внимание женщин. Признаюсь, я частенько пользовался этим, что тоже оборачивалось сценами, подобными сегодняшней, свидетелем которой стал мой стажер.

Я заказал для Ганса пиццу, поскольку живот у него урчал с тех самых пор, как мы пересекли границы Ватикана, а себе — длинную лапшу.

— Здесь обедают так же поздно, как в Испании, — заметил Ганс, набрасываясь на хрустящие хлебцы и оливки.

— Ты бывал в Испании?

— Однажды участвовал в соревнованиях по серфингу, в Галисии. А ты? Бывал?

— Я провел несколько месяцев в Карфагене. Мы поднимали груз с античного судна, затонувшего на рейде.

Ганс с интересом взглянул на меня:

— Амфоры?

— Слитки.

— Золотые? — вскричал он.

Я долго хохотал, пока хозяин расставлял на столе наш обед, на который мой спутник с удовольствием накинулся.

— Нет, свинцовые.

Ганс положил вилку и скривился.

— В древние времена Карфаген составлял часть того, что мы называем «свинцовым путем». Он экспортировал этот металл во все страны Средиземноморья.

— Международная торговля? В те времена?

— Конечно. Самое лучшее зерно приходило из Египта, золото — из Эфиопии, хлопок, пряности и шелк — из Азии, самые лучшие горшки — с Крита и так далее. Тысячи судов и караванов бороздили мир, снабжая рынки больших городов, таких, как Афины, Марсель, Сарды, Александрия, Рим или Безансон. И путешественники не были забыты. Различные лавочки предлагали им всякие средства передвижения, а вдоль торговых путей выстраивались постоялые дворы для проезжих. Некоторые места привлекали больше всего путешественников, и прежде всего — Египет и Греция. Кое-какие древние города были даже описаны в настоящих путеводителях, как, например, у Геродота…

Мой стажер перестал есть и слушал меня очень внимательно.

— Мы ничего не придумали, Ганс, — добавил я, забавляясь его удивленным видом. — Уже две тысячи лет назад римляне приезжали на Родос полюбоваться знаменитым Колоссом и увозили оттуда безвкусные поделки в качестве сувениров для своих друзей.

— Если так, то античность — это скорее смешно.

Я от души рассмеялся и взялся за десерт — нежнейшее мороженое с шоколадом.

— И раз уж мы заговорили об античности, что тебе рассказал падре?

Я поведал ему все о своей встрече с падре Иларио, и он отодвинул свою пустую тарелку.

— Ты опять собираешься меня бросить?

— Нет, Ганс. На этот раз ты можешь пойти со мной. Святой отец — человек чрезвычайно покладистый, просто само очарование.

— Дед тоже всегда боится знакомить меня со своими университетскими друзьями, — пробормотал он вдруг печально. — Старик меня стыдится.

— Я думаю, ты немного торопишься оценить отношение к тебе твоего деда. По-моему, он очень любит тебя.

— Он даже не захотел, чтобы я стажировался у твоего отца в прошлом году, когда тот поехал в Халеб.

— Ты хотел участвовать в раскопках храма? — ошеломленный, спросил я. — Я не знал.

Он пожал плечами:

— Дед даже не сказал ему об этом.

— Почему же он послал тебя ко мне?

— Потому что ты молодой, должно быть, он подумал, что так будет лучше.

— Но я эллинист, не инд…

— Ему на это наплевать. Греция — специализация, которой он сам может обучить меня, не боясь, что я поставлю его в смешное положение перед коллегами.

— Я вижу… Послушай, Ганс, если тебя интересует Индия, обещаю поговорить с моим отцом и с твоим дедом, когда мы вернемся в Париж, но, прежде чем ты выберешь себе специализацию, тебе следует изучить историю в целом.

Он кивнул.

— Я начинаю это понимать, представь себе. — С удрученным видом он поставил локти на стол и сложил руки на затылке. — Дед прав, я просто олух…

Я дружески похлопал его по плечу и подозвал официанта, чтобы расплатиться по счету.

— Пошли… Не поддавайся унынию…

Мы вышли из ресторана, непринужденно беседуя, но я чувствовал, что, побудив Ганса к откровенности, коснулся глубокой раны в его душе. Ганс был подавлен знаменитостью своего деда и успешными финансовыми делами отца. Он тщетно старался скрывать свои слабости под внешним юношеским бунтом и, наверное, страдал от этого не меньше, чем от ужасного комплекса неполноценности. Я мог бы, пожалуй, оказаться в его положении, если бы был единственным сыном, но в отличие от него мне повезло: у меня был брат, с ним я мог противостоять властолюбию, которое отец проявлял по отношению к нам. Я хотел стать специалистом по античности, а Этти — по подводной археологии. Папа так никогда и не удалось отвратить нас от этого, и ему пришлось сжечь свои «Упанишады»[43] в ярком пламени поражения.