Конец ночи - Франсуа Мориак

Тереза положила руку на колено юноши. Она искала, что бы такое сказать ему, будто существовали слова — противоядие тем словам, которые он еще может произнести. Она говорила ему все, что приходило в голову: что молодость действительно не представляет никакой ценности, что уяснить себе важно одно: цель жизни. У каждого человека есть такая цель, будь она самой возвышенной или самой низменной. Разве он не замечал, что все его товарищи постоянно чем-нибудь увлечены — у одних это Бог, у других король, у третьих рабочий класс, не одно, так другое… есть и такие, которых захватывает просто игра, сколько существует в настоящее время таких девушек и юношей, все мысли которых заняты физкультурой…

Тереза старательно обдумывала свои фразы, но Жорж пожимал плечами, качал головой.

— Нет, что следовало бы… вы как-то вечером это сказали. (И так как Тереза вздохнула: «Что там еще я сказала?») Помните? Вечером того дня, когда я с вами познакомился… после того, как, проводив Мари на вокзал, я осмелился прийти сюда. Вы были великолепны… Вы сказали… — И почти слово в слово он повторил: «Следовало бы, чтобы вся жизнь с человеком, которого мы любим, была длительным отдыхом под солнцем, бесконечным отдыхом, полным животного спокойствия… эта уверенность, что рядом, совсем близко, так близко, что можешь коснуться его рукой, есть существо, созвучное тебе, преданное и удовлетворенное, существо, которое так же, как и ты, никуда не стремится. Вокруг должно царить такое оцепенение, при котором замирает всякая мысль и, следовательно, даже в помыслах невозможна измена…»

— Это, бедный мой мальчик, слова, брошенные на ветер, слова, которые говорят, когда нечего сказать. Вы отлично понимаете, что они не соответствуют ничему реальному. Любовь не все в жизни, особенно для мужчины…

Теперь она начала развивать эту тему. Она могла бы говорить до зари; рассуждения, полные благоразумия, в которые она пускалась из чувства долга и произносить которые ей стоило больших усилий, не запечатлевались в мозгу Жоржа. Безусловно, он даже не слышал их, так как лишь те из ее слов, которыми поддерживалось его отчаяние, доходили до его сознания. Он воспринимал от Терезы лишь то, что давало пищу его отчаянию. И именно поэтому, возможно, сама того не сознавая, Тереза дала своим словам то направление, которого он добивался. По мере того как она перечисляла основания, по которым двадцатилетний юноша может любить жизнь, она мало-помалу вновь обретала иронический тон; тогда, насторожившись, он обратил к ней печальное, страстное лицо, из-за полуоткрытых губ блестели зубы. «Да, политика, конечно… — говорила Тереза. — Но не следует принадлежать к числу людей, у которых сердечные увлечения берут верх надо всем. Чаще всего они испытывают от этого стыд, они делают вид, что интересуются тем, что страстно волнует окружающих их людей, они, как нечто позорное, скрывают эту безудержную тоску, безнадежную оттого, что обладание для таких людей — химера: то, чем они уже обладают, перестает для них существовать; каждую минуту перед ними снова встает вопрос о том, не разлюбили ли их, не произошло ли охлаждение…»

Казалось, Тереза говорит для себя одной. Она продолжала:

— Ведь никогда не перечитывают старых писем, не правда ли? Их предпочитают рвать, не перечитывая, так как они являются свидетелями того, чего уже не существует… В самые счастливые минуты для существа, воображающего, что оно нас любит, вдруг оказывается возможным обходиться без нас… его занимают личные дела, его семья… нам от него перепадают крохи. В лучшем случае мы получаем лишь ту каплю воды, которую богач со дна пропасти просил у Лазаря. А иной раз даже и того не получаем! Ибо любимое существо почти всегда является тем пресловутым Бедняком, слава которого велика, но который лишен всего и ничего не может дать нам, чье сердце горит любовью к нему… Впрочем, нет, Жорж, я говорю вам совершеннейший вздор. Все эти рассуждения не имеют никакого смысла или же имеют смысл лишь для меня одной. Не смотрите на меня такими безумными глазами.

Поднявшись, она обошла низкий пуф, на котором сидел Жорж, и обеими руками закрыла ему глаза. Он схватил ее за руки. Тереза подумала о своих старческих огрубевших руках, покрытых крупными веснушками, подумала о том, что в эту минуту Жорж должен будет их заметить. Но, если он и увидел эти веснушки, он, безусловно, полюбил их, как все, что принадлежало Терезе; впрочем, он прижимал губы к ладоням, к запястьям ее рук… Она не отнимала их, думая о тех словах, которые она не сумела удержать, и о том, что Жорж будет без конца повторять эти слова про себя. Она произнесла вполголоса:

— Я отравляю вас.

Произнося эти слова, она почувствовала, как запылали ее щеки. Жорж не шевельнулся и не оторвал губ от маленьких, покрытых веснушками рук Терезы. Но по едва ощутимой дрожи Тереза поняла, что слова эти его взволновали. Возможно, подумала она, выход из положения открывается с этой стороны: чтобы спасти хотя бы Жоржа, следует идти именно этим путем. Мари погибла, она погубила ее, но Жоржа можно еще спасти. Уже не раздумывая, она повторила:

— Я отравляю вас, вас тоже.

— Отлично, — с насмешкой в голосе сказал Жорж. — Отлично, Тереза (он впервые с робкой нежностью назвал ее по имени), я вас понял. К чему настаивать?

И он еще сильнее прижался губами к ее рукам, не выпуская их. Они услышали, как Анна приготовляет на ночь комнату Терезы. Затем дверь, ведущая в кухню, захлопнулась. Они поняли, что остались одни в квартире. Дом засыпал, улица затихала. Дрожащие отблески огня играли на стеклах книжного шкафа, вывезенного из Аржелуза. На мраморе камина лиловым пятном выделялся конверт, на котором Мари написала красными чернилами: Мадам Дескейру, улица Бак. Тереза не спускала с него глаз; подобно пловцу, который, желая отдышаться, недвижно лежит на воде с обращенным к небу лицом, она, замерев, в полной неподвижности лишь плыла по течению, ощущая на своих руках губы Жоржа, она не делала ни одного движения, которое он мог бы принять за знак поощрения.

— Вы мне не верите? — снова начала она глухим, раздраженным голосом.

Спокойным движением освободив руки, несмотря на попытку юноши их удержать, она отошла немного в сторону. Они стояли, выжидающе разглядывая друг друга. В какое отчаяние приводила Терезу его недоверчивая и в то же время жалкая улыбка! И в ответ на его слова: «В глубине души вы меня ненавидите…»

— Я ненавижу вас за то, что вы не хотите мне верить. Вы похожи на прочих аржелузских глупцов: на мое преступление вы смотрите их глазами, вам кажется невероятным, чтобы я могла совершить столь гнусный поступок, вам непонятно, что он является почти пустяком в сравнении с тем, что делаю я здесь, на ваших глазах, с тех пор, как вошла в вашу жизнь. Я вижу, вы только сын тех крестьян, которые считают себя безгрешными, поскольку они никого не убили! Ну что же! Да! В течение целой зимы я подливала мышьяк в чашку человека, который был моим тюремщиком в тюрьме, худшей, чем любой каменный острог… Подумаешь, какое дело! В то время, как сейчас моими жертвами являетесь Мари и вы, вы, воображающий, что любите меня…

Говоря, она не глядела на Жоржа, но, взглянув на него, она спохватилась:

— Я хочу сказать, вы, в продолжение нескольких дней думавший, что любите меня… Теперь все кончено, не правда ли?

И так как он пожал плечами, она продолжала с раздражением:

— Как? Что вы посмеете сказать? Вы, может быть, скажете, что я не совершила этого поступка? Нет, я совершила его, но он — ничто в сравнении с другими моими преступлениями, более подлыми, более скрытыми, без всякого риска… Еще раз спрашиваю вас: неужели же вы не видели, к чему с самого начала нашего знакомства клонились все мои слова? Вы качаете головой? Не понимаете, что я хочу сказать?

Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел ей прямо в глаза.

— Жорж, отчего вы на меня так смотрите? Нет, я не чудовище… Вы сами… Если вы хорошенько пороетесь в памяти… впрочем, не надо даже особенно долго искать… Конечно, вы никогда не увеличивали дозы лекарства, чтобы избавиться от человека… Но есть ведь еще масса способов уничтожать себе подобных!

И почти шепотом:

— Сколько людей выбросили вы из своей жизни?

Губы юноши шевелились, но он не мог произнести ни слова. Тереза подошла ближе, и отступать ему было некуда.

— Я говорю не только об историях с женщинами… но о случаях, более сокровенных, имеющих место в жизни каждого человека… иной раз даже в детстве.

— Откуда вы это знаете? — спросил он.

Тереза рассмеялась от удовольствия. Теперь она удовлетворена. Ласковым тоном она сказала: «Ну вот и хорошо! Так расскажите же…» Но он отрицательно покачал головой.

— Это невозможно.

— Мне-то можно сказать все.

— Это вовсе не оттого, что я вас стыжусь… Просто — это слишком трудно; это непередаваемо… Мне никогда не приходила в голову мысль, кому бы то ни было об этом рассказывать, мне рассмеялись бы в глаза; это же совершеннейший пустяк.