Ураган «Homo Sapiens» - Николай Балаев

Семка остановил Лошадь на верху длинного пологого склона, уперся грудью в лыжные палки. Впереди, в облитых звездным светом снегах, мерцали цепочки электрических огней. Концевые в средней цепочке отливали яркой синевой: по краям поселка на столбах висели пятисотки. Поселок тонул в необъятных просторах, и отсюда казалось: подставь горсть — и он весь уместится в ней. Особенно если вытаять дыханием снег. И сверху прикрыть другой ладонью, а? Тепло там и уютно. Ох ты, дом родной. Господи, как же хорошо увидеть все это, зримо ощутить присутствие людей! Ведь сидишь в своей избухе, знаешь, что они есть, а душу грызет такое чувство, что будто бы и нету. Раз в сутки на связи поговоришь с радистом, но его пискучий голос в ворохе небесных помех и не воспринимается как живой. Так, что-то вроде магнитофона.

— Считай, добрались, черный мерин, — Семка ласково похлопал пса камусной рукавицей и засмеялся от избытка нахлынувших чувств. Пес нетерпеливо дернул постромку и заскулил.

— Пошли, пошли, — Семка натянул ремешок, привязанный к поясу. Пес рванул, и Семка заскользил к поселку. На краю, вблизи полярной станции, опутанной антеннами, с фыркающим у дверей вездеходом ГАЗ-71, Семка отцепил пса и кивнул на поселок:

— Все это тебе на три дня, Лошадь. Заслужил. Дуй.

Пес лизнул хозяина в бороду и исчез среди заваленных снегом домов.

— Наскучал один-то, без своего племени, — устанавливая лыжи в сугроб, сказал Семка. — Зверь, а тоже — давай компанию. Ну, тут общества хватит. Гуляй, не ленись… А вездеход чей? А-а, старателей. На праздничную торговлю прибыли. Ну, вперед!

Мимо магазина и школы-трехлетки Семка пошел к длинному, похожему на сарай зданию пошивочной мастерской, ввалился с клубами пара в цех. На широких, потемневших от жира скамьях вдоль окон сидели пожилые чукчанки, мастерицы по выделке меха.

— Како! — удивился Питычи, бывший знаменитый охотник, а ныне пенсионер и бригадир в пошивочной: — Етти, Семка, пришел! Как твои дела?

— Распрекрасно, старик, дела, — с расстановкой, солидно сказал Семка и повернулся к мастерицам: — Ет-тык, здравствуйте!

Затем он снял рюкзак, вытянул оттуда легкий мешочек и тряхнул за углы. По полу легко зашуршали песцовые шкурки.

— Пятнадцать, — небрежно сказал Семка. — Двенадцать — должок к плану, остальные, — сверх. Знай наших, Питычи!

— Семка нымэлкин охотник, — сказал Питычи. — Хороший. А зачем еще оставил? — бригадир показал на рюкзак.

— Чего? А-а… Да ничего не, оставил! — Семка сердито перекинул рюкзак за спину. — «Карат» там, рация. Так и зыришь кругом, дед. Бери вот, что дали, отмечай в своих бумажках да выводи цифры… Оста-аа-авил… Ладно, я побежал. В баньку надо успеть, пока народ еще по конторам.

От мастерской Семка прошагал метров пятьдесят и свернул к детскому садику.

— Ой! — сказала Нина Пенеуги. Раскосые глаза ее распахнулись карими глубинами. Семка затрепетал: вот ухнет сейчас в эти глубины, и никакого оттуда возврата… Ну и хорошо. И прекрасно. Лучше этих глаз ничего на свете нет!

— Се-е-емочка-а, — прошептала Нина.

— Приехал, — хрипло выдавил Семка и притянул девушку, легко обхватив тонюсенькую талию. — На Лошади. Пушнину сдал да сюда… Теперь в баню. Когда освободишься?

— Семочка, ылгу лынъе, — опять шепотом сказала Нина. — Любимый… В восемь же мы закрываем, приходи прямо домой, все приготовлю. — Она помолчала, и робко добавила: — Не пей только, а? Не надо.

— Не бойся, — сказал Семка. — Все будет путем.

На улице он постоял пять минут, глубоко подышал и, стянув с головы малахай, подмигнул дрожащим звездам:

— Замерзли, братцы? Ничего, на свадьбе всех согрею, потерпите. Вот отгуляем Новый год и тогда… — Он весело засмеялся, и тут взгляд его упал на узкие окна конторы. Семка нахмурился и пошел туда, в кабинет директора.

Директор совхоза Золотарьков Исаак Наумыч, коротконогий волосатый человек с висячим носом, крепко стиснул его руку и ткнул кулаком в мех кухлянки на груди:

— О, герой! Настоящий промысловик стал! Сдержал я свое обещание? Сдержал! Какой участок выделил!

— Хороший участок, — кивнул Семка. — Пока пашешь.

— А что ты хотел? Не напашешь — не попляшешь. Ну, рассказывай. И показывай. Порадуешь чем к празднику? — Золотарьков протянул руку к рюкзаку. Семка сбросил плечом лямку, отдал. Директор дернул шнурок, склонился к широкому брезентовому зеву. — Ну-ка… ну-ка… Ого! — Он торопливо сунул руку внутрь и выскочил на середину кабинета, под люстру с тремя стосвечовыми лампами.

— Моло-о-одец, Сема. Честно — не ждал… Охотник! Да — ох-хотник! Вырос, выучили! Такую добычу надо спрыснуть! — Он оглянулся на дверь, скользнул глазами по плотно задернутым гардинам на окнах и торопливо ушел за стол, согнулся к тумбе. Там Золотарьков сунул на нижнюю полку сверток из рюкзака, а с верхней достал бутылку и блюдце с карамельками, налил полный стакан и поднес Семке.

— За удачу. Чтоб чаще в руки шла, — рука Золотарькова, держащая стакан, дрогнула, и водка плеснулась на волосатые пальцы. Семке стало еще тоскливей, и внутри сделалось пусто.

— Не надо, — сказал он. — В баню мне…

— Ну и что? Перед банькой — святое дело. Глотай, говорю!

Семка вздохнул. Не ругаться же… Запрокинул голову, вылил водку в рот. Она проскочила водой: после долгого воздержания, да с мороза, рот и горло не ощущают вкуса и крепости, а нос — запаха. Как родниковой воды выпил. А через минуту там, в желудке, словно кто костерок запалит. И с каждым мгновением ярче и ярче. Жарче и жарче.

— Эрмечин! — Золотарьков похлопал его по спине, кивнул на бутылку. — Богатырь! Распоряжайся дальше, я сейчас…

Он снова присел у тумбы, распахнул дверцу.

Вытерпеть, пока уйду, не может, подумал Семка. Жа-аден. На этом и сгоришь, Ясак Умелыч. Только и меня утащишь, гад… Семка вылил остатки из бутылки и проглотил. Костер горел высоким пламенем.

— Давай, давай! — возбужденно кивнул Золотарьков, захлопнул дверцу и выпрямился. — Так… Сколько писать-то?

— А насчет «Бурана» как? — спросил Семка. — Вечно на ездовой собачке мотаться?

— «Буран» сюда не путай, — у сказал директор. — С ним полная ясность. Цену ты знаешь — медведь. Если бы мне, так давно с тобой на чем-нибудь другом сошлись. Я человек, хе-хе, покладистый, сам знаешь. А товарищ из райцентра, — Золотарьков высоко поднял указательный палец и посмотрел даже на него — на достаточную ли высоту поднял, — товарищ из райцентра ничего другого не желает. И распределением занимается он сам, лично. Так что — не взыщи… Теперь вернемся к нашему уговору. В этом сезоне ты мне еще должен…

— Знаю, — буркнул Семка.

Ну, волчина. Хватка крепче милицейского браслета. Наверняка никто в районе ничего не просит. Врет. Все сам схапает. Правда, ходят слухи, сестра жены за каким-то начальником. Да лучше не связываться, не обеднеем…

— Знаешь — прекрасно. Так сколько писать?

— Десять, — сказал Семка.  — И бумажку на аванс, пару сотен.

Из конторы Семка, перелезая сугробы, побрел в сторону своего домика. Навстречу откуда-то вылез Гера — ас-механизатор — и, растопырив руки, закричал:

— Кого я вижу! Семка! Господи!

— Меня видишь, правильно, — сказал Семка. — Привет, Гера. Водки выпить хочешь?

— А кто ее, заразу, не хочет? — философски заметил Гера. — Вон банщик Каромай недавно от жены спрятал бутылку против дома, под фонарным столбом, в снегу. Приходит утром — бутылка пустая, а столб стоит вперекос. Жуть… Но где сейчас достанешь, вот какой вопрос: сухой же закон. Только завтра вечером праздничная торговля начнется.

— А это что? — Семка показал бумагу. — Работать надо, Гера. Копытить. Пойдем, поможешь. Да ребят надо крикнуть: десять пузырей всем хватит! Имею полное пр-раво!

— Ох ты! — сказал Гера. — Тогда ко мне, У тебя нетоплено, а у меня ажур: мамуля дежурит, мурцовки полны кастрюльки. Картошечка жареная, свининка тушеная, огурчики с хрустом.

— К тебе так к тебе, — согласно кивнул Семка. — И еще куда — тоже. Везде пойдем! Нам чего? Имеем право! Ясак добро дал, сам!

От Геры они, прихватив сумку, снежным комом покатились по поселку. Все поздравляли Семку с прибытием, присоединился сапожник Фролов по кличке Шило-Мыло и плотник по кличке Одеколон. Компания и дальше росла, но в один распрекрасный момент вдруг вспыхнула полярным сполохом, завертелась диковинной каруселью, лопнула и исчезла, проглоченная ночной тьмой.

А Семка оказался один у изрубленного топориком порожка Нининого домика.

— Иди, Сема, где был, — глухо сказала она через дверь, — Ты забыл, что я женщина. Ты не нужен мне пьяный.

— А тебе бы только трезвых любить! — заорал Семка и начал дергать дверь. — Откр-р-рывай, имеем пр-р-ра-во!