Шайтан-звезда (Книга вторая) - Далия Трускиновская

– Так, значит, тебе нет дела до забот твоей матери? И это – твое последнее слово, о дитя?

– Да нет же, о матушка, я готова делить с тобой твои заботы, я только не хочу ехать к твоему Салах-эд-Дину! – с тем Абриза приласкалась к матери, но та сбросила ее руку с плеча.

– Значит, выйдет так, что я не сдержала слова? И девятнадцать лет моей жизни подобны обрывку тряпья или оческу пакли?

– О матушка!.. – Абриза воздела руки к небесам, ибо нет на свете слов, которыми можно разумно возразить на такие глупости.

– Нет, о дитя, нет, о доченька, я своего добьюсь! – приходя в ярость, продолжала Шакунта. – Я привезу тебя к Салах-эд-Дину, даже если придется везти тебя связанной в мешке!

– А чем ты тогда будешь лучше той, что похитила меня и везла в корзине из пальмовых листьев? – дерзко спросила Абриза.

Шакунта вскочила и произнесла нечто длинное на неизвестном дочери языке, и не было в Хире человека, который понял бы эти слова.

Она вывезла из Индии не только куттары и боевые браслеты, но и замысловатые выражения, которые приберегаются для самых отвратительных бедствий.

Высказав на индийском языке все, что она думает о дочери, об аль-Асваде, о Хире и о всех непотребствах этого города, Шакунта развернулась и помчалась к выходу из помещения.

Евнухов, которые вовремя не убрались с дороги, она расшвыряла двумя ударами – левым локтем и правым локтем.

Абриза так и осталась сидеть на возвышении, чувствуя, что наговорила лишнего, но искренне веря в свою правоту.

В конце концов, ни слова лжи мать от нее не услышала.

Как и аль-Асвад, когда решалась судьба Джейран…

Опомнившись, она позвала евнухов и послала их следом за Шакунтой, чтобы узнать, куда та направилась из дворца и каковы ее намерения.

Но оказалось, что Ястреб о двух клювах – птица, умеющая прятаться и заметать следы.

Шакунта не выезжала из ворот Хиры – а между тем ее нигде не могли найти.

И это было крайне подозрительно…

– А разве можно забыть твою щедрость, о господин? – утирая под изаром глаза, спросила вдова. – Уже два месяца, как муж мой умер, и я скоро дойду до того, чтобы просить подаяния, а нашего сына я отдала в ученики к другому цирюльнику еще при жизни мужа. Конечно же, я помню тебя, но ничем тебе помочь не могу. Был бы жив мой муж – он обрил бы тебя и умастил так, как тебе по вкусу! И сохранил бы те тайны, что ты раскрыл перед ним…

– Прими эти десять динаров, о женщина, – сказал гость, до бровей закутанный в темно-коричневый плащ-аба. – И скажи напоследок, к кому из цирюльников мне лучше обратиться? Есть ли в этом городе среди них хоть один, который был бы разумен и не болтлив, чтобы у меня не треснула голова от его разговоров?

– Когда стало ясно, что мой муж вскоре предстанет перед райским стражем Ридваном, я пошла к его приятелю и сотрапезнику, тоже цирюльнику, и уговорилась, что он возьмет нашего Хусейна в учение, о господин. И мне кажется, что на этого человека можно положиться. Он живет недалеко от новой мечети, на улице Бейн-аль-Касрейн, а чтобы тебе не расспрашивать прохожих, запомни такую примету – в его доме два окна выходят на улицу, и самое большое дверное кольцо, какое только можно представить, и второго такого дома на улице нет. У него живет черная рабыня по имени Суада, и воистину оно ей к лицу, ибо цветом она как закопченное дно котла. Скажи ей так – Шамса кланяется тебе и просит позвать к этому господину ее сына. А если ты уделишь ей от своих щедрот, то это не будет лишним.

– Я уделю ей от своих щедрот, – сказал гость, но голос его показался вдове странным, как будто мысль о вручении стертого дирхема черной рабыне развеселила этого закутанного человека.

– Мой сын – кроткий и молчаливый юноша, он возьмет тебя в дом и все сделает по твоему слову, о господин. Он уже умеет не только брить, но даже пускать кровь! – похвасталась вдова. – Ты останешься доволен, о господин, да хранит тебя Аллах и да приветствует!

– Как вышло, что я никогда не видел в вашем доме твоего сына?

На сей раз в голосе гостя была некая тревога, смешанная, как показалось вдове, с угрозой.

– Он почти не выходил к посетителям, о господин, он стеснялся своего увечья. Но теперь Аллах не оставил нам иного пути – ему пришлось пойти в учение, но это к лучшему, может быть, он хорошо усвоит ремесло, станет помощником Абд-Аллаха Молчальника, а потом даже войдет в дело и станет получать долю доходов.

– Кого это ты назвала Молчальником, о женщина?

– Цирюльника Абд-Аллаха, о господин, его все так называют, Абд-Аллаха, у которого учится ремеслу мой сын…

– Цирюльника? Злые же языки у людей, которые дали ему такое прозвище, клянусь Аллахом!

Из-под изара послышался смешок.

Закрыв за собой дверь дома, где два месяца назад скончался постоянно бривший его цирюльник, гуль Хайсагур задумался. Время было позднее, и человек, который станет ломиться в такое время в дома правоверных, крича, что нуждается в бритье, непременно будет принят за бесноватого. Да вдова и не полагала, что он займется этим, не дожидаясь утра.

Ночная темнота позволила ему откинуть с лица край аба.

Хайсагур пощупал свои щеки.

То, что украшало их, не было бородой, а скорее волнистой шерстью, причем шерсть росла довольно неудачно, начинаясь чуть ли не от глаз, но оставляя середину лица открытой. Хайсагуру же требовалось прикрыть рот – ибо очень трудно при пылкой ученой беседе еще и следить за губами, чтобы не обнажились клыки.

Накладные усы и борода у него, разумеется, давно имелись, длинные густые усы и весьма почтенная широкая борода, искусно сделанные из настоящего человеческого волоса, но по цвету они отличались от его собственной шерсти.

Обернувшись по сторонам, гуль убедился, что никто на него не таращится, как ишак на шайтана, быстро сел на каменную скамью у входа и стащил с себя сапоги.

Он обувался и одевался на человеческий лад лишь когда спускался с гор и навещал, снабженный рекомендательными письмами Сабита ибн Хатема, кого-либо из звездозаконников или иных мудрецов, многие из когорых именовали себя на греческий лад «фалясифы», а науку свою, опять же на греческий лад, – «фальсафа». Самого Хайсагура больше всего интересовали переводчики, и ради них он побывал в Харране и аль-Антакии, а также добрался до Багдада и посетил Дом мудрости, слава о котором гремела в землях правоверных.

Среди переводчиков он чувствовал себя, как равный среди равных, ибо за соседними столами трудились над рукописями христиане и евреи, правоверные и харранские звездопоклонники, попадались даже язычники-маги, верующие в огонь, приезжали даже из Индии и Китая. Но и христиане были какие-то странные, не в ладах со священством аль-Кустантинии, тем более – с приезжим священством франков, и евреи – более свободные духом, чем их собратья, не видящие мира за пределами Торы, и звездопоклонники – склонные исследовать новые религии вместо того, чтобы держаться за свою старую. Этому пестрому обществу для полноты картины недоставало лишь горного гуля, прячущего клыки под накладными усами, – и он являлся, привозя послания от Сабита ибн Хатема, сообщая поправки к звездным таблицам, вносимые ими совместно, добывая новые труды и даже, если не находилось быстро работающего писца, усердно переписывая целые трактаты.