Данайцы - Андрей Хуснутдинов

– Кто – они? – интересуюсь я.

– Эта кукла, – мнется Ксанф, – которую привез тот, в тире, для эксперимента… ну, этот следователь… ребят она только распалила… Я ж тебя зачем просил сказать им тогда…

– Какая кукла?

– Для следственного эксперимента… он у кого-то из генералов одолжил… и не кукла это, баба резиновая…

– Постой, так значит – в грузовике кукла? – восклицаю я.

Ксанф выходит из машины. Я беру автомат, проверяю, нет ли патрона в патроннике, отсоединяю магазин и бросаю его на обочину. Затем, хорошенько размахнувшись, забрасываю в другую сторону автомат, включаю скорость и нажимаю на газ с такой силой, что первое время колеса прокручиваются на мокром бетоне. В багажнике гремит пустая канистра. Я оглядываюсь. Ксанф стоит на прежнем месте. Тщедушная его фигурка затирается тьмой и дождем. «…И когда он все-таки остается в яме…» – вертятся у меня в голове слова Профессора.

Подъезжая к самолетной стоянке, я вижу, что какой-то большой самолет, взметая позади себя снопы воды, выруливает в направлении взлетной полосы, но еще не сознаю, что это наш – мой — самолет. Слава богу, он тотчас притормаживает и рев турбин приглушается. Из грузового люка показывается трап. Я бросаю джип и очертя голову бегу к трапу. Однако меня опережает караульная машина. Ее, ослепленный прожекторами под крылом, я замечаю слишком поздно. Падает задний борт, на бетонку беззвучно сыплются солдаты. После неясной и яростной возни в кузове в их воздетые руки ползут два гроба – один знакомый мне, из полированного дуба, другой цинковый, заколоченный в деревянную тару. Гробы эти тащат к самолету и заносят в люк. Расталкивая солдат, я взбегаю по трапу, кричу, чтоб подождали, и успеваю в последнее мгновенье: бортмеханик не слышит моего голоса и выглядывает из люка только потому, что не может поднять трап. Юлию я нахожу преспокойно спящей в нашем отсеке – ну, может быть, не спящей, лица ее не видать, она лежит отвернувшись к стене, – и от ужаса перед мыслью о том, что было бы, опоздай я хоть на чуть-чуть, о том, почему она не искала меня, почему не ждала, я даже боюсь ее будить. Затем, когда самолет набирает высоту и, трясясь, по огромной дуге уходит от похожего на расплющенную рождественскую елку аэродрома, я разглядываю внизу крохотную точку пожара. Горит – я совершенно в этом уверен – вагон караульного помещения. Я думаю, как можно было уснуть после всего случившегося, да и что, собственно, случилось, если все-таки после этого можно было уснуть, и во всем этом мне открывается такая постыдная, такая отвратительная правда наших отношений, что я, будто вспоминая о главном, перебиваюсь на мысли о Ксанфе – я думаю о том, остался ли его автомат пригоден к стрельбе после того как я бросил его в грязь, о том, что, успокаивая дружков, он мог погибнуть и что поджог караульного помещения, конечно, его рук дело. И уж совсем ни к чему в уме треплется какой-то невероятный обычай древности: женихи невесты, сколько бы их ни было, клялись оберегать честь ее будущего супруга. Какого черта?

Я часто видел: чем больше люди знают друг друга, чем дольше живут вместе, тем меньше между ними каких-то больших, хороших вещей, но тем чаще вклиниваются ничтожные и непроходимые мелочи, в которых, точно в осколках зеркала на полу, они способны видеть только каждый самого себя.

Когда Юлия рассказала, как ее заставляли посмотреть в гроб, я подумал именно об этом: что я долгое время вижу не ее, а свое собственное раздробленное отражение. Сказать по правде, я испугался. Я понял, на каком огромном расстоянии друг от друга мы жили все это время.

Однако почему она решила, что я не должен ничего знать об истинной подоплеке Проекта? Не доверяла мне? В таком случае спасенье ее больше походило на спасение дорогого и безмозглого реквизита, на предательство. Или, быть может, лишь при условии, что я не буду ни о чем догадываться, полковник соглашался спасать нас обоих? А что, если все куда смешней: что, если она спасала и полковника тоже? Он-то понимал, что тоже нуждается в спасении?

Я спросил у нее, что у нас с кислородом.

Юлия вытерла слезы и посмотрела на индикатор двуокиси углерода. Лампочка индикатора не горела.

– Кончался.

– Кислород – кончался?

– Последняя шашка…

Я выпустил кислородную маску из руки. В невесомости рифленый шланг развернулся. Маска, напоминавшая изуродованный череп на голом позвоночнике, уперлась в стенку холодильника.

– Ты это так шутишь?

Она молча смотрела в иллюминатор. Я проследил направление ее взгляда, и понял, что она смотрит в иллюминатор. В бронированном стекле отражалась часть стены холодильника. Юлия хотела сказать что-то еще, но тут, задохнувшись, как от удара в солнечное сплетение, я стал отчаянно, помраченно – будто от этого сейчас зависела моя жизнь – пробираться к иллюминатору. Меня тотчас закрутило, понесло, и несколько секунд я барахтался в невесомости, точно рыба в сети…

Сначала я почему-то решил, что к нам прибило большую водосточную трубу. Мне даже показались за иллюминатором ржавчина и мох. Мысль о чужом корабле – хотя и первая, мгновенная – была уж слишком невероятной, и за трубу я схватился, как хватаются за ближайший предмет для защиты. Ведь Юлия могла уже десять раз предупредить меня о стыковке. Что же – опять ждала моей реакции? Господи, да что сейчас-то могло от зависеть от моей реакции?

Оттолкнувшись от иллюминатора, спотыкаясь об углы, я стал выбираться из кухни.

Юлия что-то сказала мне вслед.

– Что? – спросил я, не оборачиваясь.

– Там… ну… это, – сказала она.

Я, не слушая, отмахнулся.

Но тут она взяла меня за пояс и стала тянуть обратно.

– Брось, – сказал я.

Ухватившись за выступ в стене и слыша за спиной ее дыханье, я ждал, когда она отпустит меня. Я думал, она хочет извиниться, ждал еще недолго, и когда, потеряв терпение, повернулся, то увидел ее вовсе не рядом с собой, а на прежнем месте у холодильника. Она даже не смотрела в мою сторону.

– Черт.

Кислородная маска попала в щель между рамой и крышкой люка, и шланг, соединенный с баллоном на моем поясе, держал меня «на поводке», не давал двигаться дальше.

– Что? – спросила Юлия, не оборачиваясь.

Я отстегнул баллон.

– Ничего.

Где-то на середине пути, перед предбанником, я ощутил знобящий ледяной ручеек воздуха, но не придал этому значения, пока не очутился в самом предбаннике, где было холодно так, что изо рта у меня повалил пар. В стыковочном узле все побелело от инея, на осветительных секциях искрился лед. Стыковочная секция №2, судя по теплящемуся под слоем изморози зеленому индикатору, была разблокирована. Петли переходного люка смерзлись, для того чтобы сдвинуть крышку, мне пришлось не только подложить под вентиль носовой платок, но и упереться ногами в простенок. Послышался хруст и треск, будто крошилось стекло. Крышка съехала. Привод запирающего устройства был автоматическим, сервомотор, пускай не до конца, успел сработать прежде, чем замерз. Иначе я бы вообще не смог открыть люк.

В переходной камере, наверное, были все пятьдесят градусов. Мохнатые, причудливой формы снежинки кружились в воздухе. Пахло озоном.

Дышать я старался через нос, но все-таки каждый вдох отзывался болью в горле, будто я глотал кипяток. Каким-то образом на моей голове очутилась шерстяная шапочка-полумаска, что надевают под шлем скафандра. Отталкиваясь от стен кулаками через скомканные половинки носового платка, я подплыл к следующему – не нашему уже – люку камеры.

Когда я заглянул в него, мне показалось, что я заглянул в яму, пробитую в подсвеченном сугробе: ни одного темного или цветного пятнышка, ни одной четкой тени. Боясь обжечься, я не дотрагивался до стен. Намотанные на кулаки лоскутья платка замерзли, ухватиться через них за что-либо уже было невозможно. Так я достиг внутреннего люка переходной камеры. Это походило на то, как если бы, проплыв через вырезанную в толще льда прорубь, я вынырнул подо льдиной. Сходство с льдиной усиливало отсутствие света за камерой. В темноте танцевали белые хлопья и пыль. От холода у меня начинало мутиться и страшно ломить в голове. Перед моим внутренним взором стоял холодильник с трупами, и я мог думать только о том, как хорошо, должно быть, в нем устроились наши покойнички. «Побеспокоилась, – вспоминал я Юлию, – вовремя побеспокоилась…»

Затем некая сила увлекла меня обратно в прорубь камеры. Я увидел под собой фигуру в скафандре и услышал, как с громким стуком челюсть моя ударилась о кромку люка. Боли и страха я уже не чувствовал.

В себя я пришел оттого, что тело мое жгли мириады игл и с каждым мгновеньем все новые впивались в кожу – Юлия растирала меня спиртом. На ней, как и на мне, была шерстяная шапочка-полумаска.