Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

*     *

 *

Сверкали сны в бесплотном теле,

Горячий воздух говорил.

Он говорил, как в том апреле

Нас поднимали из могил,

К любимым снова возвращали,

К надёжной службе и друзьям

И все посмертные печали

Научно удаляли нам.

Нам уделяли хлеб и воду

И уваженье и любовь,

Однако, не прошло и года,

У нас опять свернулась кровь.

Мы уходили понемногу,

И в прессе шум не поднялся.

Сказали разве: “Слава Богу,

Эксперимент не удался”.

Принарядили, проводили

И распылили в пустоте,

Чтоб те, которые в могиле,

Могли сказать: “Они — не те”.

А мы — летели как летели.

И знали, что наступит час,

Когда без слов, на самом деле

Из пустоты поднимут нас.

*     *

 *

Дом потерянный и чёрный,

Обрёченный жить на слом,

Одинокий, беспризорный

Пробавляется числом.

Тёмные хранит секунды,

Держит синий свет в горсти,

Дышит медленно и трудно,

Слышно: “Господи, прости.

Царствие твоё безмерно.

Я ж подсчитывал, копил...

Так прими же милосердно

Этот пепел, эту пыль...”

Отвечает ясный голос:

“Успокойся, Бог с тобой.

Каждый вздох твой, каждый волос,

Каждый миг угасший твой”.

* *

*

Осенний день, и день осины тёмной,

Синицы время, время воробья

Искать в земле потерянные зёрна,

Топорща перья, время торопя.

Часы отстали тихо, безнадежно,

И мёртвые минуты налегке,

Как спички, уплывают по безбрежной,

По незнакомой медленной реке.

Свет глаз твоих, твои худые руки,

Отчаянье последней красоты,

До немоты, до счастья и до муки,

Иных времён озимые сады.

*     *

 *

Пахарь вспахал землю, и уже урожай.

Хлеб в магазине, достроена красная школа,

Масло сверкает с серебряного ножа,

Уходит болезнь от ласкового укола.

Какие размашистые, красочные мазки:

Природа берет своё, набирает скорость.

И вот мой ребенок сам надевает носки,

Покупает билет, садится в зелёный поезд.

А солнце печёт, так что блекнут огни и цвета.

Пахарь достаёт платок чёрно-белого цвета,

Утирает лоб. Струйка пота бежит со лба.

Щурится от невыносимого света.

Где-то есть комната, еле заметный дом,

Время в котором движется еле-еле.

Встанешь с кровати, чуть отворишь окно —

Пылинки в луче ожили, полетели.

Из книги «Арифметика войны»

Ермаков Олег Николаевич родился в 1961 году в Смоленске. Прозаик, автор книг «Знак зверя» (1994), «Запах пыли» (2000), «Свирель вселенной» (2001) и др. Лауреат премии им. Казакова (2009). Живет в Смоленске. Рассказы из книги «Арифметика войны» см.: «Новый мир», 2009, № 6, 11.

Афганская флейта

Насте

«…дело не в предмете, а в том, что стоит за ним».

Хазрат Инайят Хан [1]

Привезти дочке флейту я решил, когда в полку сломался движок помпы, гнавшей из степных недр ледяную воду.

Мы отправились в соседний кишлак на водовозке, встали с ведрами цепочкой у грота подземной реки. Старцы наблюдали за нами, тут же крутились бачата (ребятня). Вода была холодной, хотя и стоял зной. Но река бежала под землей от самых гор, питаемая родниками и ледниками. Воды в ней было много, темной, шепчущей в гроте и чистой, тихой на свету.

В кишлаке слышны были людские голоса, где-то кудахтала курица. Мы переговаривались, пошучивали, передавая друг другу ведра: мол, живой водопровод, так и будем до дембеля качать. И качаться.

Тут вдруг бачата закричали, толкая друг друга, и почти сразу же раздались визгливые звуки. Под шелковицей рядом со старцами коротко стриженный, юркий, черноглазый мальчишка старательно раздувал щеки, играя на длинной флейте. Мотив был довольно затейлив и диковат для нашего слуха. Ребята морщились, качали головами. Но музыкант играл самозабвенно, не обращая ни на кого внимания, он и вообще вряд ли кого-то видел, как это обычно у музыкантов. «Да ладно… пупок надрывать, уймись, бача!» Но тот продолжал наяривать, его музыка была похожа на разлетающиеся искры или на стремительные росчерки горящей головешки в темноте. Хотя желтел и голубел вечный летний афганский день.

Когда цистерна была наполнена, мы пошли в тень шелковицы курить. Старики прикладывали к морщинистым лбам смуглые руки, разглядывая нас вблизи. Даже и в густой тени шелковицы свет был ярок. Афганское солнце напитывает каждую молекулу воздуха. Кто-то предложил старикам сигарет, наших обычных, без фильтра, трое взяли, но закурил один. Оборванный босой шкет в шерстяной безрукавке на голое тело, сверкая глазенками, смело потребовал бакшиш. «Мал еще», — сказали ему. Он отскочил в сторону и начал строить рожи. Флейтист замолчал. Смотрел, улыбался. Я попросил у него флейту. Но он отрицательно покачал головой. Я не буду играть, объяснил я, только рассмотрю. Лук, фамиди? Он отвел руку с флейтой. Понимал, но не показывал.

Подошла вторая водовозка, шофер, хлопнув дверцей, забрался на бочку и открыл люки. Мы снова организовались, как говорил прапорщик, и зазвенели пустыми ведрами. Пошла вода по цепочке. Было жалко ее проливать, вкусную, нехлорированную, как в полку. А флейтист снова завелся. Кажется, он издевался. Женька Турыгин уже начал выходить из себя. «Припечатать разок, чтоб схбавал дудку». — «Не схавал, а ску-у-шал», — тут же поправили его. Засмеялись. Это было наше фольклорное. Прапорщик Мырзя, молдаванин, очень не любил, когда коверкали великий и могучий русский язык, и всегда всех поправлял. Он уже кушал виноград и водочку в Кишиневе, недавно уволился. «Да ладно, пусть поприкалывается».

На втором перекуре я спросил у Шурика чеков. Деньги мы носили с собой, это понятно. Выгоревшие белые брови поползли на узком кофейном личике, синие глаза округлились. «Зачем, Ермак?» Кишлак был мал, беден, здесь даже не было дукана. «Надо». Получив чеки и прибавив свои, я протянул их музыканту. Ребята заржали. «Чего, Ермак, песню заказываешь?» — «Правильно, чтоб молчал». — «Давай Антонова!» — «Миллион алых роз!». Антонов у нас был культовым исполнителем. Песня «Крыша дома твоего» не только звучала из открытых окон офицерских модулей, но и крутилась у каждого в голове. Разбуди любого беспросветной глухой липкой ночью и, как пароль, напой начало любого куплета — тут же услышишь ответ: «...то грусть не значит ничего, когда ты знаешь, что под солнцем… ла-ла-ла-ла».

Бача возвел на меня черные глаза. Я показал ему — не все сразу — чеки Внешпосылторга, они были в ходу у дуканщиков. Чеки, сказал я. Флейтист молчал, смотрел внимательно на меня. «Продай», — сказал я и добавил пару бумажек. Друзья флейтиста, толкая друг друга, окружили нас. Глаза их сверкали и горели. Они что-то выкрикивали флейтисту. Но тот, казалось, никого не слышал. Я прибавил еще пару бумажек. Это была хорошая сумма, получка солдата за месяц. Бачата уже орали что-то хором. И я еще приложил чеков. Мальчишка покачал головой. Больше у меня не было денег. Да и дело не в них, уже понял я.

«Ермак, вон наши флейты!» Ребята показывали на минные поля, за которыми торчали дула наших гаубиц. «Перегрелся?.. Будешь нас мучить?» Ну и все в таком духе. Я отвечал, что хочу привезти флейту дочке, пусть играет. «Ага, гляди, сразу и заиграет!» Дочке было полгода, когда я уходил в армию. Сейчас уже исполнилось полтора. Вернусь, и ей будет два с половиной. Мне казалось, что это много. Там у нас у всех было другое лето­счисление. День как месяц. Или два.

Не получилось. Старцы задумчиво смотрели на меня. Бачата галдели, ребята смеялись.