Потерявшая сердце - Анатолий Ковалев

— Побалуемся напоследок рейнвейном и токаем, господа! — предложил он присутствующим под одобрительные возгласы и, поднявшись со своего места, с торжеством добавил, кивнув на дворец: — Утром я превращу все это в пепел.

Сидевший рядом генерал Алексей Петрович Ермолов поднял на него удивленные глаза, маленькие и умные, как у дрессированного медведя. Его брутальное, резко очерченное лицо с мясистыми щеками приняло недоверчивое выражение. Пожав плечами, он сказал:

— Полноте, угомонитесь, граф! Вон как матушка Москва полыхает, даже отсюда видать. — В ночном небе действительно высоко стояло зарево от московского пожара. — Вам этого мало?

— Не понимаю вас, граф, — недоумевал английский комиссар при русском дворе Роберт Вильсон. — Как можно уничтожить собственный дом?

— Он слишком мне дорог, сэр, — попытался объяснить Ростопчин. — Я не смогу спокойно жить, если по его анфиладам будут маршировать французы, касаться грязными руками дорогих мне вещей, спать на моем брачном ложе, устраивать оргии в комнатах моих дочерей.

— И все равно ваши меры слишком радикальны, — неодобрительно качал головой англичанин.

— Если мы не смогли защитить наш дом, — продолжал Федор Васильевич, обращаясь к офицерам, — значит, должны предать его огню… — И вдруг неожиданно для всех сорвался на крик: — Кутузов — мерзавец, господа! Он обманывал и меня, и государя, обещал до последней капли крови защищать Первопрестольную! Он сообщил мне о своем решении слишком поздно! У меня была всего одна ночь и полдня на сборы! Я не успел все вывезти из Кремля, черт возьми! И никто бы не успел за такой короткий срок, среди всеобщей паники. Я никогда ему этого не прощу!

— Успокойтесь, граф, — схватил его за руку Ермолов и с силой усадил на место. — Мы всё это прекрасно знаем и ни в чем не обвиняем вас. Я был в Филях и голосовал против оставления Москвы. Мы все шли на совет с намерением лечь костьми под Москвой, и Старику ни за что бы нас не убедить в обратном, если бы не Барклай.

— Чертов шотландец! — заскрипел зубами Ростопчин и готов был снова вскочить, но Ермолов удержал его, крепко обняв за плечи.

— Барклай отверг оборонительную позицию, выбранную под Москвой бароном Беннигсеном из-за ее слабости, — продолжал Ермолов. — Он разгромил доводы барона по всем статьям и заявил, что, сохранив Москву, мы можем потерять всю армию, и тогда России не устоять.

— Вздор! Полнейший вздор! — не унимался Федор Васильевич. Его лицо потемнело, налившись кровью.

— Если бы вы, граф, были на совете в Филях, то, пожалуй, Барклай тоже сделался бы одноглазым, — пошутил Вильсон, вызвав горькие усмешки на лицах офицеров.

— Я понимаю ваше возмущение, дорогой граф, разделяю его, но позвольте с вами не во всем согласиться, — задумчиво проговорил Ермолов, один не улыбнувшийся на шутку англичанина. — Слова Барклая можно высечь золотыми буквами на мраморе, он был, по сути, прав, но… Как вы верно заметили, он — шотландец, и ему не понять, что для русского сердца значит Москва. Старик во время его речи шарил взглядом по нашим перекошенным лицам и был весьма доволен тем, что Барклай проделал всю черную работу за него. Он переубедил Раевского, Остермана и Толя. Однако Платов, Дохтуров, Коновницын, Уваров, Беннигсен и я остались при своем мнении.

— Но вами руководил зов сердца, генерал, а не доводы разума, не так ли? — заметил англичанин, за что был награжден свирепым взглядом Ростопчина.

— Видите ли, сэр, — спокойно отвечал ему Ермолов, — у военных есть такое понятие, как «сила духа». Сила духа необычайна в русском солдате. Тому доказательством, если не вдаваться далеко в историю, может служить хотя бы Бородинское сражение. Да, возможно, наша армия погибла бы под Москвой, но уверяю вас, французская тоже бы не уцелела. Мы бы спасли и Москву, и Россию. Это я знаю точно. Это знают Платов и Коновницын, Дохтуров и Уваров. Знали Багратион и Кутайсов… светлая им память…

— А Кутузов? — задиристо спросил Вильсон. — Неужели он не верит в «силу духа» русского солдата?

Вокруг костра установилась глубокая тишина. Все ждали, что ответит дипломату русский генерал. Алексей Петрович так и сидел, обняв графа Ростопчина за плечи. Тот низко склонил голову, запустив скрюченные пальцы в непослушную шевелюру. Таким образом он удерживал себя, чтобы вновь не сорваться и не наговорить Вильсону дерзостей.

— Надо признать, сэр, — начал после томительной паузы Ермолов, — что Кутузов старый и опытный царедворец и имеет все, присущие царедворцам, качества. Он трусоват, сластолюбив, угодлив и во всем ищет только собственную выгоду. Назначение его главнокомандующим было роковой ошибкой. Государь этого не желал, но вынужден был согласиться с решением Чрезвычайного комитета. Лично я предпочел бы видеть на его месте Барклая, или, на худой конец, Беннигсена…

— Барон Витгенштейн также очень талантлив, — вставил кто-то из офицеров, — но опять же немец и не полный генерал…

— Кто знает, прав главнокомандующий или не прав? — раздался вдруг надтреснутый, ранее неслышный голос. Все разом повернулись в сторону говорившего. Худой немолодой офицер, кутаясь в плащ, смотрел в огонь костра остановившимся взглядом, в котором сквозило нечто безумное. Он, казалось, говорил сам с собой, не заботясь о том, слышат ли его остальные. — На все воля Божья… Если он назначен на этот пост, значит, Богу было угодно, чтобы пришел такой день, как нынешний. Он рапортовал о победе… Мы возмущаемся, считая это ложью, но может, он сам видит в случившемся нечто, что скрыто от наших глаз? Быть может, в этом великом несчастии заключен Божий промысел, и наши потомки его узрят и покроют славою то, что мы нынче проклинаем…

— Я, сударь, не богослов, не мистик, я военный! — прервал его наконец Ермолов, первым очнувшийся от странного оцепенения, в которое поверг присутствующих этот тихий монолог. — О чем я на месте главнокомандующего мог бы рапортовать государю? О том, что мы ушли со своих позиций и проиграли Бородино. О том, что мы потеряли слишком многое, не приобретя ничего взамен. Об этом! — Он взмахнул рукой, широко обводя разлившееся по небу зарево. — Вот что было бы правдой, а все иное — ложь!

— Светлейший князь Суворов никогда бы не допустил такого позора… — процедил сквозь зубы Ростопчин. Он больше не мог удерживать слез, которые весь день были близко. Зарево над Москвой, поднявшееся уже до самых звезд и погасившее их, превратило ночь в странный багрово-серый день. Это адское освещение действовало ему на нервы, изорванные последними событиями. Он заплакал, прикрыв глаза трясущейся ладонью.