Одиночество зверя - Александр Аде

Он привычно усаживается за стол, рассеянно гладит пальцами статуэтку таинственной древнеегипетской богини Бастет, женщины с головой кошки – и видит перед собой Лолиту. Ее округлое лицо, ласковые глаза, жадные губы, крупное упругое тело, которое он желал постоянно.

Любила его Лолита или нет?

Невыносимое сомнение терзает его до сих пор.

Великолепное тело Лолиты гниет в земле, а он страдает, точно она жива!

Иногда он ловил ее равнодушный, холодный, отрешенный взгляд и едва не выл от страшного ощущения, что он для нее – всего-навсего богатый босс, денежный мешок. Он некрасив, малообразован, за что его любить?

Но стоило ей улыбнуться ему, посмотреть ласково, и он был счастлив.

Сколько раз он представлял, как отдаст жену в психлечебницу, Лолита бросит подполковника, и они заживут вдвоем! Его изводила фантастическая мечта: он и Лолита улетят в Европу или Америку, купят домишко в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, а может – в каком-нибудь маленьком городке. Или поселятся на островке в Средиземном море. И с тоскливой злобой осознавал, что это невозможно, немыслимо!

Он и сумасшедшая обречены как-то сосуществовать до самой смерти – его или ее. Он убежден: Мила ненавидит его. Ревность – это так, от безделья, от скуки, чудачество больного мозга. Она бы наверняка с удовольствием ему изменила, да не с кем.

Казалось бы, он, бывший зек по кличке Старожил, а ныне президент АО «Эрмитаж», – баловень судьбы, ухвативший Бога за бороду, а он подвешен на тонюсенькой ниточке. Если что-то с Милой случится по его вине (или даже не по его, кто там будет разбирать), ниточку обрежут.

Теперь у него нет сомнений: и Лолиту, и Верку заказала Мила. И она не остановится, пока не расправится с Даренкой.

«На этом свете у меня остался один близкий человек: дочь. Ее глазами я буду смотреть, когда сдохну. Какой смысл мне трепыхаться дальше? Лолиты нет. Сумасшедшая – вечный камень на моей шее. А Даренка должна жить!..»

Королек

Лежу в комнате Даренки, на Даренкиной кровати, на свежей простыне, укрытый одеялом в чистом пододеяльнике. Время подвигается к полуночи. А мне не спится.

Кот Королек привычно забирается на постель (перед этим основательно ее обнюхав).

– Привет, друг, – обращаюсь к нему. – Как делишки?

Не отвечает. Дышит. Живая душа.

Погоди-ка. Какая-то мыслишка просвистела в моей башке и спряталась среди извилин… Как бы ее вернуть? Ощущение такое, что она крайне важна.

Ага… Отыскал. Вот она. Когда я подозревал, что Веру убил Марик, мне было, в общем и целом, понятно: Петюня решил пошантажировать Марика, в результате чего закончил земной путь с проломленной головой.

Теперь я уверен в другом: Веру заказал вовсе не Марик, а скорбная умом супружница Старожила. Но это же все меняет, ребята! Петюня неадекватную жену Старожила наверняка не знал. Кого же он тогда шантажировал?

Мой лоб покрывает холодная испарина.

Успокаиваю себя: какая, собственно, разница? Связь между благоверной Старожила и пацаном-киллером по прозвищу Штырь я установил, чего еще?

Но смятение, неконтролируемая внутренняя паника не исчезает. И когда в кромешном мраке вдруг принимается светиться, трещать и содрогаться моя мобила, лежащая на тумбочке рядом с надежными «Командирскими» часами, воспринимаю этот звонок как подарок судьбы. Хотя и не слишком приятный: какой придурок тревожит меня в такую пору?

– Да? – спрашиваю рассеянно, щекоча за ушками кота Королька.

И тут же моя рука застывает.

Низкий тяжелый вибрирующий металлический голос, явно измененный, произносит раздельно и внятно:

– Королек, твою жену прикончил Француз…

Засыпаю около пяти утра, измочалив себя вопросами и воспоминаниями. После этого звонка все остальное отодвинулось в беспредельную даль, стало мелким, ничтожным, просто перестало существовать.

Проснувшись в десятом часу (за окном серым-серо, и в комнате, если не включить электричество, серый полумрак), спускаю ноги с кровати.

Кот Королек, чутко спящий на подстилочке у двери, резко вздрагивает, таращится на меня круглыми ошалелыми глазами.

Подхожу к окну. Вот он, мой бывший двор, точнее, автостоянка вместо него. Смотрю на исчезнувший мир моего детства, но с другой, непривычной стороны, отчего он кажется фантастическим, словно вывернутым наизнанку.

Судьба, сделав круг, вернула меня сюда. И здесь – в первую же ночь – я услыхал, что Анну убил Француз. И теперь я почти весел и ощущаю могучий подъем духа: отныне моя жизнь обретает истинный смысл!

Одевшись и насыпав Корольку в мисочку котячьей жратвы, выбираюсь в коридор. Королек, мягко перебирая лапками, отважно трусит следом, желая обозреть и – главное – обнюхать новое жилище.

Из кухни выглядывает баба Настя.

– Зайдите, поешьте, пожалуйста… Ой, – восклицает она, расплывшись в слащавой неискренней улыбке, – котик тоже пришел! И тебя накормить?

– Коту ничего не давайте. Его еда в комнате. И, пожалуйста, не балуйте божью тварь. Вон какой жирный, ему полезно скинуть вес… А где Даренка?

– В институт убегла.

По тому, как непроизвольно кривится ее оплывшее лицо, понимаю, что мой интерес к Даренке ей неприятен. И это укрепляет мое желание поскорее найти жилье.

Позавтракав и поблагодарив бабу Настю, выхожу во двор.

«Копейка» грустит на автостоянке. Завожу мотор. Машинка благодарно урчит, слегка позвякивая чем-то от избытка чувств.

Выезжаю с парковки, качу, куда глаза глядят. То есть в центр. Это уже привычка, практически на уровне безусловного рефлекса. Останавливаюсь на узенькой улочке, ответвлении главного проспекта, и задумываюсь о своем. И «копейка» задумывается о своем, машинном. Я не понимаю ее мыслей, она – моих. Мы существуем в разных мирах. Она – среди металла, бензина, кожи, огня, пластмассы. Я – среди разнообразных людей, добрых и злых, честных и подлых. И неизвестно, чей мир надежнее и правильнее…

Сижу в «копейке», а мысли как оглашенные бегают по кругу, по кругу, по кругу… Резво, как заводные, но – по кругу, по кругу, по кругу!

Глупо. Ведь знаю, что Анну убил Москалев. Чего тогда суечусь?

«Господи, помоги мне! Я прошу о такой малости: чтобы убийцей был не Москалев! С того уже взятки гладки. А мне нужен живой душегуб. И тогда я найду его и… И – будь, что будет. Я не могу жить, не отомстив за Анну!..»

Еще немного, и у меня лопнет башка. Она и так раскалывается: похоже, меняется давление.

Звоню Акулычу.

– Рад слышать тебя, охламон, – радостно гудит он. – Носом чую, а он у меня чуткий, как у дворняги, што тебе чегой-то от меня надобно. Действуй, загружай папу Акулыча по самую маковку. Мне тока тебя недоставало.

– Просто хочу выяснить: Француз еще сидит?

– А вот на ентот вопрос могу ответить без подготовки. Вышел Француз. Уж и не ведаю, кто за него очень сильно похлопотал, но проказник сызнова на свободе, веселится и французит по полной, не сумлевайся.

У меня обрывается сердце.

– Давно его выпустили?

– Чего? – переспрашивает Акулыч. Видно, я задал вопрос слишком тихо.

– Выпустили, спрашиваю, давно?

– Да уж с годик назад… Погоди, – интересуется Акулыч, – а для чего он тебе понадобился, птаха?

Рассказываю о звонке.

– Вот, значится, как, – после паузы хмуро басит Акулыч. – Ты, главное, на рожон не лезь, голубарь. С Французом ты уже схлестывался. В первый раз легким испугом отделался. Во второй – еле-еле по кусочкам тебя склеили. Не доводи до третьего, храбрая пичужка… А так, ежели здраво рассудить, какие, собственно, промблемы? Дело не закрытое. Висяк. Ты – муж потерпевшей… убитой то есть… Подмогнешь следствию по мере сил… Только, прошу, дров не наломай. И запомни: пензионер Акулыч не хочет тебя потерять… Жди. С тобой свяжутся…

Минут через десять верещит сотовый.

Мое сердечко тревожно вздрагивает. Прикладываю к уху мобильник – и слышу монотонный голос Пыльного Опера:

– Акулыч сообщил, что у тебя случилось нечто… – уклончиво начинает он.

– Давай встретимся, обсудим, – предлагаю я. – Очень нужно…

И вот – скамейка в скверике на главном проспекте города. Мимо летят автобусы и машинешки, а здесь, метрах в пятидесяти от этого шума-гама, на небольшом пятачке, огороженном обнаженным унылым кустарником, более-менее тихо и хорошо. Перед глазами торчит давно умолкший фонтан в виде ярко-синего железного цветка, и кажется, что он дремлет и видит сны о лете и воде.

Одежка на Пыльном Опере болотно-коричневая, под стать окружающей среде. Руки опера (как и мои) зябко засунуты в карманы куртки. Я свои ноги вытянул, он свои – толстые и короткие, в брюках цвета темного шоколада и старых черных полуботинках – поджал. Сидим чинно, общаемся вполголоса.

Обрисовываю ситуацию.

– Вот как, – принимает он к сведению. – Будем знать. Значит, Француз? Интересно.

– Будь другом, пробей номер телефона, с которого мне звонили. Вдруг что-нибудь выгорит. А еще мне нужна распечатка разговоров с этой мобилы.