Внутренняя война (СИ) - Куонг Валери Тонг

— Ничего, справимся, — бросает он.

Он выпрыгивает на сцену и сразу бросает первую шутливую реплику — для затравки. Зал отвечает аплодисментами, восторженным свистом, но ему слышится череда громких оплеух. Томас тут же подхватывает текст и прибирает публику к рукам, а Пакс смотрит на пустое кресло Эми.

В полпервого, когда занятие заканчивается, приходит сообщение от Гаспара: Свеберг решил доснять еще несколько сцен с Макконахи. Так что показ фильма откладывается. Неужели от него отвернулась и кинематографическая судьба? Он даже не удивляется. Зато яснее становится нить, которую ткут парки. Она тянется от Эми Шимизу к Мэтью Макконахи через Алексиса Винклера, а связать ее может только он. И он решается на встречу с Алексисом. Теперь он чувствует себя готовым. Вину надо искупать, стыд — признавать, и по возможности вести себя достойно, и хоть как-то помочь мальчику, который столько из-за него потерял. И тогда, может быть, он найдет выход из собственного лабиринта.

Поле хлопка

Сойдя с поезда, Эми отправляется бродить в свою озябшую рощу. Воздух прохладен, колок, пронизан мелким дождем. Она не укрывается от капель, собирает в букет охапки золотисто-красных листьев, смотрит на переходы цвета, пытается думать только о них, но не получается, теперь вообще вряд ли получится.

Пока все занимали места в зале для тренинга, пришел и Жером Телье. Он тронул ее за плечо, пришлось поднять голову. На его лице с глубокими морщинами читались губительные последствия бессонницы и неотступных бесплодных мыслей, горьких воспоминаний.

— Простите, что отвлекаю, госпожа Шимизу, я просто хотел спросить, какие вести от следствия. Нет ли новых данных?

— Заключение следствия — это был несчастный случай, — ответила Эми как на автопилоте. — Роковая случайность. Я рада, что вы восстанавливаетесь.

Он вздыхает.

— Спасибо, госпожа Шимизу. Хорошо, что вы усилили контроль за безопасностью. Наверняка были недоработки.

Бледная рука Эми разжимается, и листья падают, но один, самый большой, остается. Она старательно скручивает его мягкий черенок в спираль, как игрушку йо-йо. В ушах еще звучат последние слова Телье. Был ли в них какой-то скрытый смысл? Она думала, что он точно не остановится, задаст еще какой-нибудь вопрос, — но он вернулся на место, не спросив, не пытался ли Кристиан П. как-то связаться с ней до аварии или связана ли она лично с этим делом. Что бы она ответила, если бы он задал вопрос?

Эми нашла мейл Кристиана П. недели через две после похорон, в середине сентября. Письмо было отправлено ей накануне аварии, именно поздно вечером 29 августа, и затерялось среди десятков других в ее втором почтовом ящике: первый выделен для переписки с начальством. Лето кончалось, все мысли и разговоры вертелись вокруг возобновления занятий, Эми впадала в отчаяние. Алексис отвергал все идеи дистанционного обучения и продолжал безвылазно сидеть в комнате с закрытыми ставнями. Повсюду, куда ни посмотри, на рекламных стендах, в газетах и даже в магазинах, заполненных стайками оживленной молодежи, она видела, как всех охватывает чувство возбуждения, юной энергии нового старта. И по контрасту с центром, с его кипучей молодостью — ее квартира, где угасает единственный в мире любимый человек. К тому же психиатр самым серьезным образом предупредил ее, что тревожность и депрессия Алексиса не снижаются, что многочисленные сеансы терапии не подействовали и придется перейти на новые, более тяжелые препараты. Впервые после избиения сына она подумала, что не справится, что тоже сорвется, так или иначе. В ответ на капризы судьбы каждое существо выковывает себе щит, более или менее прочный: Эми Шимизу выстроила невидимую плотину, о которую тщетно бился мир. Она была одновременно здесь и далеко, она принимала необходимые решения, укрытая маской своей бесстрастной красоты. Посторонние сведения проходили сквозь нее, не фиксируясь, — так случилось и с предупреждением Жерома Телье: услышала и забыла. Но дальше была авария Кристиана П. Как будто коварная волна вынесла к берегу труп, — авария стала шоком, и Эми внезапно очнулась, ей все время хочется плакать, коридоры выглядят мрачно, и один за другим на нее валятся сообщения, заявления, медицинские заключения с кошмарными терминами, и надо отчитываться, подавать какие-то сводки.

За подготовкой одной из сводок она и обнаружила мейл от Кристиана П. Он был озаглавлен: «Может, это вас заинтересует». Четыре страницы без единой орфографической ошибки или опечатки. Он подробно описывал, сколько сил отдал предприятию, о сверхурочной работе в ущерб семье, о своей высокой квалификации, о четкой, качественной работе, о личной непритязательности… и о том, чем отплатило ему родное предприятие: обманутые надежды, унижение, обида. Его не просто понизили, его сбросили со счетов! Ведь ему предложили переучиваться на истопника, кровельщика, лесоруба! И это в его возрасте, с его надсаженной поясницей! Опять начинать стажером, с минимальным окладом — прямой путь к бедности, к нужде, к подчиненному положению! Предприятие высосало из него все силы! И теперь, когда Кристиан П. рассчитывает на поддержку, потому что он не может начать новую жизнь, не может идти горбатиться в другое место, теперь, когда он отработал свое, вымотался, выдохся, предприятие выставляет его за дверь — подло, коварно, — заявляя, что он, видите ли, слишком компетентен, ему-де некуда расти! Так лгут опостылевшему супругу, уверяя, что он слишком хорош для тебя, перед тем, как бросить. После продажи фирмы новый генеральный директор Demeson обратился к ним с речью — как император к черни, клеймил Кристиан П. — и, вспоминая недавний чемпионат, уверял, что они — одна команда, у них блестящие перспективы, высокие корпоративные ценности, и даже цитировал Александра Дюма, мол, «один за всех, и все за одного». Вранье. Сегодня никто не встал на его защиту. Коллеги могли бы объединиться и требовать уважения к тем, кто привел предприятие к расцвету, — ведь должны же дети заботиться и уважать своих престарелых родителей, — только все боялись. «Но знайте, госпожа Шимизу, я волен говорить, что думаю, — и это мой последний оплот. Я отвергаю подачки, вранье и жульничество. Предприятие хочет вышвырнуть меня на улицу, вычеркнуть мое имя и тридцать лет безупречной службы? Что ж, вы меня еще вспомните, честное слово».

Закончив читать, она неподвижно сидит перед экраном до конца дня. Кто-то входил в кабинет, она отвечала на вопросы: она была на месте и словно отсутствовала. Постепенно коридоры пустели. Сентябрьское солнце освещало пустые стены, подчеркивая ее одиночество. Осталась только эта фраза, засевшая в голове, «вы меня еще вспомните, честное слово». Внутренняя плотина обрушилась, и хлынули вопросы и сомнения. Она думала о том, что хорошо бы ей снова было восемь лет, чтобы снова уйти на высокий холм над Такено; она закрыла глаза и крепко ухватилась за руку деда, чтобы удержаться, чтобы ее не смыло волной. Она заколебалась: может, отправить мейл в корзину? — но в конце концов архивировала его под нейтральным именем. Она вернулась домой, где ждал Алексис, с мыслью о том, что теперь на ее совести не только сын, но и Кристиан П., и она осознавала свою ограниченность, бессилие, невнимание к людям, неверие в них и чувствовала, что тонет. Она рано улеглась, но не могла заснуть. В три часа ночи она подняла всклокоченную голову и вдруг поняла, что спасение рядом, на расстоянии вытянутой руки. Она не пробовала наркотики, да и лекарства принимала крайне редко, но достаточно знала из книг и фильмов, как действует морфин. Она даже забеспокоилась, когда его выписали Алексису, но врач успокоил: в его случае и с соблюдением дозировки наркотик только снимет острую боль и не приведет ни к чему страшному. «Правда, — добавил он, — кое-кто вскрывает облатки скенана, измельчает гранулы и нюхает, — но что поделаешь, нельзя же стоять у каждого за спиной!» Поскольку боль Алексиса возникает стихийно и надо иметь средство на случай внезапного приступа, рецепт выписывали сразу на несколько упаковок, которые никогда не расходовались до конца. Вот так, следуя рекомендациям, почерпнутым на соответствующих форумах, Эми Шимизу научилась парить над волной и выходить из потока страданий. Два месяца спустя морфий был ее союзником, забвением, средством выживания.