Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

Теперь старик не сводил глаз с верхней пуговицы его рубашки:

– Араб или?..

Прошло несколько мгновений, и старик стал так бледен, словно собирался вот-вот испустить дух.

– Его лицо до сих пор стоит у меня перед глазами, – пробормотал Давид. – Но… что с вами?

– Нет, ничего… Ничего. Ступайте, Давид, ступайте.

Но стоило ученику закрыть за собой дверь, как Огастион Баратран решительно встал с кресла, но так и застыл на месте, точно не знал, как ему быть дальше. Его взгляд бегал по углам кабинета. И только взяв себя в руки, старик подошел к окну. Оперся рукой о раму, высоко поднял голову…

Его белая рубашка пылала, залитая весенним солнцем. Сверкал на безымянном пальце правой руки серебряный перстень с черным агатом и причудливым золотым драконом в центре. Вдруг тело старика напряглось, словно его охватила судорога, но так продолжалось лишь несколько мгновений. Теперь только веки Огастиона Баратрана подрагивали, точно глазные яблоки его не находили себе покоя…

…Очертания Пальма-Амы и весеннего неба потеряли для хозяина дома четкость линий, стали таять. Все поплыло, словно краски на акварельном рисунке, нечаянно залитом водой, и стало являться другое. Воздух наполнился жаром, стал раскаленным; высокое зернышко – солнце – готово было испепелить все, что было внизу; песок, застывший волнами, простирался во все стороны до самого горизонта… Медленно, раскачиваясь, шел караван: он был длинный и широкий, как река. Затем пришла ночь. У костра – под звездным небом – сидели трое. Один из них поднял голову. Сверкнули в блеске пламени черные глаза индуса – глаза волка, открылась рассеченная надвое нижняя губа. Лицо это было страшным и беспощадным. Затем явился огромный восточный город, через который плыли узкоглазые и луноликие люди. Среди рощ и лимонных деревьев, среди субурганов, которым не было числа, возник дворец-крепость Потала – огромный, как скала, сам похожий на город, крыши которого сверкали серебром на солнце. Затем были горы, и узкая тропа вела через них. Сверху по каменистому склону спускались люди – это были враги. Черный туман окутал все, а когда он рассеялся, за ним, на фоне ослепительного диска солнца, явился всадник… Потом, у входа в пещеру, стояла девочка-индуска в сари. Ее темные неподвижные глаза смотрели на него. И это видение исчезло, и на смену ему пришло другое: в комнате дворца, высеченного в скале, из тени, в свет пылавшего в каменной чаше огня, к ним выходил старик: седобородый, поджарый словно юноша, в длинной белой одежде. Он стоял, высоко подняв голову, точно изваяние, и слушал, а затем сорвал со своего пальца перстень – черный агат с золотым драконом в серебре; старик уже хотел швырнуть его в огонь, но другой человек, крепкий, чернобородый, в высокой чалме, бросился перед ним на колени. Потом старик в белой одежде начал свой танец, и перед ними стало рождаться из огня чудесное существо – Дракон, и он казался ручным… Затем было много всего – пролетали дни и годы, охваченные войнами; ураган, безумный вихрь затягивал его, не отпускал. Но одно и то же видение, преодолевая все преграды, являлось к нему: лицо человека с волчьими глазами, изуродованное шрамом; и другое лицо – лицо женщины; ее темные неподвижные глаза готовы были испепелить его в своем пламени… И вновь из огненного клубка, творимого стариком, рождался Дракон, но уже другой. Это был грозный и беспощадный разрушитель. Взмыв над землей, под открытым небом, Огненный Дракон сорвался с горы и полетел вниз, чтобы уничтожать, сеять смерть и ужас… Они, беглецы, по собственной воле избежали участи повелевать маленьким народом в горах и сгинуть там же, среди гробниц, в которых покоились повелители прошлых веков… Затем проносились перроны и порты, города; на цирковой арене танцевал его друг; алое чудовище исполинского размера двигалось вместе с ним и вдруг стало стремительно приближаться; оно ударило его, бросило в темноту… И вновь шло время, и тогда явилась девочка – тоненькая, рыжеволосая, с синими, как летнее небо над океаном, глазами, с доброй и ласковой улыбкой. Она смеялась, тащила его в знакомые комнаты, к игрушкам и куклам, а он, наслушавшись славного лепета, усаживал девочку к себе на колени и говорил. И сам удивлялся тому, как внимательно она слушает его, как радостно, взволнованно и отчего-то грустно светятся ее глаза. И опять пробегали годы, и являлись новые лица, так хорошо знакомые ему; но эти видения были уже смутны: он пытался поймать их, остановить, но это никак не получалось, как он ни старался… Вдруг линии стали четкими, что-то остановилось, обрело цельность… Ночь, от причала отходил пароход; город, такой знакомый и близкий, светившийся огнями, скрывался в тумане и сумраке. Он ясно видел свои руки, сжимавшие поручни, пальцы, – но безымянный был пуст! То, что столько лет было с ним, исчезло. В его каюту вошла женщина (так ясно напомнившая ему другую, которой давно не было в живых!), и вдруг он почувствовал укол: сердце его пронзила боль – она оглушила… и опустошила его. Видение дрогнуло, стало рассыпаться, лампочка под потолком каюты налилась светом; этот свет разрастался, превращаясь в огромный пылающий шар, пока наконец не ослепил его, ввалившись в проем окна…

Зажмурившись от яркого солнца, тяжело дыша, Огастион Баратран держался за грудь. Слева, под соском, его пытала такая боль, словно сердце готово было вот-вот разорваться. Что же случилось? Что он видел – там, в будущем?! Ладонью свободной руки старик прикрыл глаза.

Боль медленно отступала…

Он обязательно расскажет своим ученикам о великом путешествии, которое они совершили с Каем Балтазаром, своим другом! Расскажет, когда убедится, что не промахнулся в своих учениках. Что каждый из них – достоин его откровения. А главное, когда их будет не трое – четверо. Ведь это должно случиться. Обязательно. Эта девочка с удивительными синими глазами и ясной улыбкой должна стать частью их семьи! Иначе горе его будет безутешно. Лучше других он знает, что в ней, пока еще – подростке, живет толика неспокойной и неистовой души его друга – ее деда.

Только бы силы раньше времени не оставили его!..

2

Давид и Пуль шли вдоль набережной Пальма-Амы, за которой светилась весенним солнцем бухта, пестрая от пароходов, яхт и рыбачьих лодок. За бухтой, вбирая в себя все солнце без остатка, переливаясь всеми оттенками золотого, сверкал океан.

Они прошагали молчком полмили.

– Ты скоро станешь таким же молчаливым, как Вилий Леж, – сказал товарищу Пуль.

– Я уже стал таким, – хмуро откликнулся Давид. Он выбросил недокуренную папиросу, посмотрел в сторону океана. – Это как во сне: хочешь закричать, но ты нем, хочешь вскочить с постели, но понимаешь, что парализован. Но из каждого кошмара можно вынырнуть. Мой кошмар – явь.

– Конечно, женщина?

– Узнай я сейчас, что ее больше нет на белом свете, я посчитал бы себя счастливцем.

Придерживая шляпу, щурясь от солнца, Пуль задрал голову к весеннему небу. Там, в синеве, прямо над ними, под быстро плывущими облаками кружились стрижи. Птичья стая кочевала над пляжем, набережной и кипарисами, то и дело рассыпалась, ныряла вниз и снова взмывала в синеву. Следя за ее движением, бывший циркач сказал:

– Дело дрянь. – Он поправил шляпу и обернулся к другу. – Со мной однажды приключилось нечто похожее. Рассказывать не стану. Давать советы – тем более: рецептов для этой хвори не сыщешь. Хотя… – он неожиданно усмехнулся, – когда-то я читал, что один персидский шах, попав в подобный плен, нашел простой выход из положения.

– Какой же?

– Убил свою любовницу.

Давид усмехнулся.

– И как он ее убил?

– Это имеет значение?

– Да.

– Заколол ее в постели – сразу после очередной любовной игры. – Пуль покачал головой. – Но вам, дружище, я не предлагаю пользоваться такими рецептами!

Он не заметил на губах своего друга странной усмешки…

Весна оживила город. Уже давно град не хлестал по утрам в окна домов. Прошли ледяные ливни. Дующие с океана ветра, приносящие терпкую соленую влагу к маленьким ресторанчикам и рынкам, что растянулись вдоль всего побережья, стали теплее. Пальма-Ама наполнялась благоуханием расцветающей природы.

– Прокатимся? – предложил Пуль, обернувшись к догонявшему их открытому, свободному от пассажиров экипажу. – Сегодня в цирке на Весенней площади премьера. Дрессированные тигры и леопарды госпожи Долорес Род, а также ее обезьянки и собачки. Но это не самое главное. Там будут акробатки, с которыми я хорошо знаком. Девицы – прелесть! А Кларисс, воздушная гимнастка, просто сведет тебя с ума. Даю слово, все они будут счастливы, если мы приедем к ним вместе. Ну же, Давид, соглашайся! Вот и наш извозчик! А усищи-то у него какие!..

Вслед за Пулем и Давид обернулся на дорогу. Кнут старика-возницы легко щелкнул над крупами лошадей, экипаж припустил вперед.

– Эй! Куда?! Каналья, – ничего не понимая, возмущенно пробормотал Пуль. – Проучить бы наглеца! – И тут же взглянул на товарища. – С тобой-то что?..