БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН - Вениамин Гиршгорн

Из приятной задумчивости Романа вывело осторожное покашливание.

– Да?

– Осмелюсь потревожить вас, ваша светлость!.. Отчаянная дерзость – тревожить ваше раздумье…

Роман недовольно разглядывал знакомое, страшно знакомое лицо, круглое и красное от волнения; силился припомнить, где видал раньше бегающие за роговыми очками, заплывшие жиром глазки, рыхлый подбородок, бесконечными складками спадающий на расстегнутый воротник. Но не мог припомнить.

– А в чем дело?

– Мне трудно, весьма трудно, ваша светлость, начать изложение своей щекотливой просьбы… Богу С необъятных эмпирей престола своего простительно не сразу замечать мелочи человеческой жизни… Я и жена моя долго, весьма долго ждали наследника, но старания не пропадают даром, ваша светлость, и наконец жена принесла мне сына, а государю моему – верного подданного…

– При чем же тут император французский?

– Осмелюсь просить, нет, умолять вашу светлость снизойти к моим отцовским просьбам и согласиться быть крестным отцом!

И тут случилась невероятная вещь. Всесильный князь Ватерлоо весело засмеялся и согласился присутствовать на торжественных крестинах [22].

– Завтра, ваша светлость, в два часа за вами сам заеду!.. Прошу не запамятовать, ваша светлость… Завтра в два часа!

– Хорошо!.. Я помню.

19

На углах застыли золотые подсвечники и, прижавшись к ним, придавленные почерневшей сломанной подковой деловые бумаги; дальше громоздились таинственные стопки книг, рядом – хрустальный письменный прибор, перья, заранее обточенные дворецким, толстые палочки оплывшего сургуча, табакерка, нож, мелкие семейные сувениры, и между всем этим проступала веселая зелень сукна и на ней цвели багровые пятна чернил; в центре – сдавленный аккуратностью и громоздкой деловитостью, окруженный меланхолическим блеском огней портрет государя.

Все хорошо изученное еще в детстве – и портрет, и табакерка, и голая женщина, сжимающая переплетенными руками свечу. И все-таки Наташа каждый день, когда Голицын уезжал по делам, приходила в отцовский кабинет и внимательно смотрела на письменный стол. Казалось, что среди знакомой пышности она вдруг найдет чужую вещь чужого человека; ведь должно же наконец когда-нибудь нарушиться надоевшее однообразие этого стола.

Но дворецкий успевает до прихода Наташи уничтожить все следы пребывания в кабинете сиятельного гостя.

Тряпочка, щеточка, несколько бережных движений – и опять тусклый блеск хрусталя, игра камней и традиционный порядок.

Сегодня Наташа в кабинете давно… Сидит в глубоком кресле и устало щурит глаза…

Устала от тревожных снов, объяснения которым не найти ни в одном толковом соннике, от новых мыслей, от всего нового, что ворвалось в ее спокойную жизнь. Вот она – возвещенная сентиментальными романами Ричардсона и Карамзина запретная и сладостная любовь.

Неожиданно за дверьми шаги и голос отца.

Наташа вскочила, испуганно оглянулась и бросилась за пузатый шкаф, вся сжалась, слилась с притаившейся в углу темнотой.

В комнате – топот, скрип кресла и басок Голицына:

– Садитесь… Садитесь, господа!.. Нам необходимо поговорить о весьма и весьма серьезных делах… Государь на воскресенье назначил подписание договора, и мы должны как самые близкие к государю люди остановить неизбежное…

– М-да!.. Но как остановить, Александр Николаевич?

– Вот за этим и собрал я вас в моем доме… Алексей Андреевич, вам первое слово для мудрого совета.

Аракчеев гулко откашлялся.

– Что говорить, беда! Государь, как ни тяжко об этом думать, заболел, душевно окачурился! Столько лет твердо на посту выстоял и вдруг – едал. Видно, тревоги последних лет неизгладимые следы в его сердце отметили. А тут еще каверзы всякие…

Аракчеев выдерживает паузу. Вспоминает бумагу, спрятанную в железный ящик, и новые сведения от своих агентов.

«Сказать, что ли, про заговор? Нет, не скажу! Вернее удар будет. Двойной удар!»

– Какие ж это каверзы? – любопытствует Голицын.

– Ну, хоть француза этого взять… Гнет свою линию! Не удастся реванша у Бонапарта взять… А совета государю преподать нельзя… рассеян очень! (Не забыл, как Александр из кабинета выгнал). От мнительности болезненной все планы и советы им отвергаются и явные безрассудства довлеют в его поступках. Ох, владыко мой, тяжко, тяжко, но надежду на просветление воли государевой нам оставить придется… Бог мне судья, но царь-батюшка за поступки свои не ответственен более…

Голицын вздрогнул.

– Что ж, – проговорил он, заикаясь, – ужели… ужели Михайловский замок повторить придется?

Выдохнул эти слова и побледнел.

– Господи сохрани! – замахал руками Аракчеев и себя внутри похвалил за находчивость. – Сначала француз… потом государю полная воля… отречься и уехать в Америку, о чем он помышляет. Болезнь престола лечится домашним врачеванием…

– Но, Алексей Андреевич, ведь много же путей есть, нельзя напролом идти!

– Есть только один… опасный, но есть! И нам придется путь этот избрать.

Наташе за шкафом душно, кровь в голове бьет курантами: шепот Аракчеева давит, давит Наташу к вощеному полу.

20

Роман только в карете догадался спросить:

– А разрешите, сударь, узнать вашу фамилию? Дела государственные память весьма притупляют.

За стеклами роговых очков шевельнулся радостный огонек.

– Член Академии наук, камергер двора Никита Петрович Владычин…

– Владычин?!..

…Орловская владычинская усадьба… Гостиная с приземистыми белыми колоннами, между ними в тяжелых резных рамах – предки. Память, много лет не возвращавшаяся в фамильную галерею, услужливо и поспешно отыскивает среди портретов полного мужчину с камергерским ключом в руках, рядом стол со свертками географических карт и пузатый глобус… Но портрет должен был передать не только черты почтенного предка – художник заботливо придавил стопку фолиантов на столе бюстом императора Александра, а темный отворот мундира украсил двумя значительными угловатыми звездами… Никита Петрович! Да, да!.. Разница только в очках – на портрете их не было, и, с минуту пристально посмотрев на соседа, Роман откинулся в угол кареты, точно прижавшись к пестрому жилету отца, когда тот брал маленького Романа на руки и носил по низким комнатам орловской усадьбы… Отец рассказывал о людях, тех самых, кто с пыльных полотен Рокотова, Левицкого, Кипренского следили новую жизнь тусклыми глазами… Так вот оно что! Родственник! Не просто чудаковатый русский вельможа, чуждый и незнакомый, сидит с ним рядом в карете, а родной, и если уж на то пошло – самый «родной» ему человек в этом перевернутом времени.

Граненые хрусталики люстры слабо звенят, когда с хор проносится густая волна голосов. Потные верзилы из соборного хора, сглатывая колючие кадыки, старательно выводят величественные, громоздкие строки Бортнянского. Суетливый регент, маленький и чрезмерно вдохновенный, отчаянно волнуется – но хор спокоен, мужчины замолкают вовремя, и звонкие, как сухие липовые дощечки, голоса смолянок подхватывают и бережно доносят до конца аккорды витиеватой фуги.

Дьякона прилежно чадят кадилами, их возгласы тушат шепот толпы и устанавливают божественный правопорядок в занятом под священнодействие зале.

Перед зажженным образом богородицы низенький протоиерей меланхолично цедит слабогрудую молитву; ему так хочется оглянуться, рассмотреть этого самого французского князя, который стоит посередине зала на небольшом бархатном коврике, но старый служака господа бога – только покорный раб своих профессиональных обязанностей, и любопытство даже не убыстряет привычной размеренности его чтения.

– …и да будет едино стадо и един пастырь…

Протоиерей вспоминает, как, высаживаясь из монастырского возка, заметил повара, наискось через двор тащившего связку колотой птицы.

– …и да будет едино стадо и един пастырь… Слова молитвы клейкие, одно к одному, как паюсная икра, намазаны на страницах маленького молитвенника, заложенного розовыми закладками и кипарисовыми веточками, к ним льнет взгляд, и язык послушно протаскивает их через горло, как повар колотых кур через двор.

Никита Петрович возбужден и радостен, он нарушает чопорный этикет двора и церкви, он отгоняет клетчатым фуляром надоедливые струйки ладана, он поминутно протирает розовую лысину, – экая духота! – подбадривает знаками регента. Никита Петрович суетливо теснит приглашенных особ к стене, чтоб не слишком напирали на его будущего кума – посла французского императора, и когда в дверях показывается шествие с главным виновником торжества, он исполняет последний административный и родительский долг – осторожно пробует пальцем, не остыла ли вода в раззолоченной купели…