Повести - Георгий Шторм

Немец высек огонь и зажег свечи. Тьма отступила, тени заметались по углам.

Суровый резной дуб таил за стеклом шкафа лубяные короба, скляницы, белые глиняные чашки.

«Дохтур!» — оглядывая утварь, смекнул Болотников.

Немец, громко кряхтя, омыл водкой голову и перевязал лоб.

Стол был завален костями, травами, всякой сушеной трухой. У окна висели потешные карты; рыба-обезьяна, рыба в гнезде и птица с завязанной узлом шеей.

— Ну вот, Иван Болотников, — сказал немец, усаживаясь против Ивана, — какой же есть твой путь — в Русскую землю или в Литву?

— На Русь бреду; в Москву ли, в иное ль место — того еще не знаю.

— Мой брат Каспар жил в Москве. Он писал, чтоб я ехал к царю Борису. Но там была холера-морбус, а потом царь Борис умирал от зелья… Брат Каспар жил в Риге. Царь Борис посылал туда своего слугу Бекмана и давал наказ: «Проведать, где есть цесарь, и война у цесаря с турецким султаном есть ли…» О, я имею очень хорошую память! Брат Каспар просил меня узнавать…

Резной дуб темнел. Утро брезжило на скляницах в шкафу. Они сидели долго, пока совсем не оплыли свечи.

— Ты устал, — сказал немец, вглядываясь в лицо Ивана. — Сейчас будет наступать день. Тебе надо спать перед дорогой… Знаешь, Иван, я хочу в Московию. Я уже жил там однажды. Здесь меня могут убивать совсем. Я буду скоро-скоро к Москве ехать…

Еще через две недели Болотников пришел в Польшу. Раздольные шляхи меж тучными нивами и охотничьи лесные тропы в сумрачной синеве пущ привели его в Самбор.

Небольшой городок на левом берегу Днестра окружали строем белые, с бойницами домишки. У подножия горы — над водой — высились бурые стены башен. Перейдя висячий мост, Иван увидел замковый двор, службы, угодья и сады.

Шляхта польская и украинская челядь толпились подле рыжего, одетого в яркий кумач ката.

— Поспешай! Паны гневаются! — покрикивал кат и ударял по деревянному «козлу» плетью.

— Щоб i тебе не минули катiвськi руки! — вдруг откликнулся голос.

Рослый чубатый холоп весело вышел, как на гулянку, глянул по сторонам и быстро лег на «козла».

Гнусный, постыдный звук рассек тишину. Плеть зачастила, садня и щедро расписывая алым кожу. Холоп не кричал. Он только вертел головой и, отыскав глазами какого-нибудь пана, твердил, усмехаясь:

— От говорили, що буде болити, а нi крохи не болить!

Иван спросил стоявшего поодаль холопа:

— В чем он повинен?

— Старосте нашему зуб выбил.

— Не напрасно, чай, — за обиду какую?

— За побиванье, пораненье и помордованье слуг, — ответил холоп.

Старый светлоусый пан незаметно подошел к Ивану.

— Москаль? — спросил он. — Как сюда попал?

— На Русь бреду с Веницеи-города, а допрежь того на турецких галерах томился.

Пан сощурился и зорко оглядел обветренное лицо Ивана.

— Ступай в замок. Господаря увидишь. Не можно тебе без того на Русь казаться.

«Какого еще господаря?» — подумал Иван, глядя на поляка, и опасливо, с неохотой двинулся за ним.

В низкой сводчатой горнице стояли длинные столы с кривыми, гнутыми ногами. Шляхта в парчовых кунтушах и кафтанах из лосиной кожи то и дело затевала споры. Гайдуки, полыхая алым огнем бешметов, разносили черемуховый мед и венгерское вино.

Ивана посадили в конце стола.

Светлоусый пан сел рядом и придвинул к нему пузатую, налитую до краев чарку. Напротив, одетый в желтый камчатный кафтан, отороченный соболями, сидел смуглый человек с подстриженной бородой.

Хмель закружил, ударяя в ноги, быстро натекая в руках истомой. Поляк выспрашивал: кто таков? Давно ли с Руси? Знает ли толк в военном деле? Слыхал ли о московских переменах? Иван бойко отвечал, хотя иногда невпопад, и сам себе дивился: он, холоп, сидит за одним столом со шляхтой, пьет панский мед, и никто его не гонит!..

«И чего надо от меня сему ляху?» — подумалось ему.

Тут крики «vivat» грянули кругом, и все встали с мест, поднимая чарки.

— Господарю Димитрию vivat! — закричал светлоусый пан.

— Vivat Жигмонт, круль московский! — некстати раздался чей-то голос. Тучный хмельной поляк лег грудью на стол и, расплескивая мед, вопил: — Жи-и-игмонт! Жи-и-игмонт!..

Паны смутились, поднимая крик; все смешалось, и больше Иван ничего не слышал…

Спустя два часа в горницу вошла стража. Все разошлись. Бахромчатая скатерть свисала до пола, вся в черных расплывах пятен. Гайдук сказал захмелевшему Ивану:

— Пани воеводша ожидает тебя. Очнись!

«Догостился!» — подумал он с досадой и, перемогая хмель, побрел за стражей.

В палате, куда его привели, висели по стенам мушкеты и кольчуги. Наступал вечер. Пыльные оленьи рога простирались в сумрачный косой свод.

Смуглый человек в желтом кафтане быстро ходил из угла в угол, упершись в бок правой рукой. У окна сидела старая пани. Вокруг ее шеи, топырясь, стоял раструбистый белый воротник.

— Узнаешь ли Димитрия? — спросила она Ивана.

Глаза его метнулись. Он тотчас все понял.

— Как мне знать? Я его никогда не видал.

— Вот он, Димитрий. Его и дочь мою бояре ваши едва не убили. Они ж ему и землю не дали в тишине устроить…

Смуглый в желтом кафтане перестал ходить, посмотрел на Ивана. У него был утиный нос и лицо на свету — веснушчатое, худое. Подошел близко, тихо заговорил:

— Вот што, бывалый человек! Живал ты на Руси во холопах. То верно?

— Так, государь.

— А каково ныне холопам за Шуйским, того не знаешь?

— Знаю, што худо.

— А пошто опять в кабалу идешь?

— Не в кабалу иду, а затем, чтоб воли добыть, сколь силы моей достанет!

— Удал ты!.. Я вот тоже хотел бедным людям помочь, да скинули меня бояре…

Он умолк, выжидая.

— Государь!.. — с Ивана слетел хмель. Он был весел, бледен, все в нем играло. — Как, государь, не надобна ль тебе службишка моя?..

Крепкая худая рука легла на плечо Болотникова.

— Смекай, Иван!.. На Руси молвят — убит я, а народ не верит, вестей ожидает… Шуйский беглых всех воротить хочет, выход у крестьян отнять замыслил… Ступай на Русь, сказывай всем, что видел меня живым и здравым. За мною-де панство, жолнеры. А на Руси люди — лишь объяви слёт — встанут без числа… Ты в Веницее бывал, книги латынские о ратном деле читал, да и голова у тебя на плечах удалая. Верю тебе во всем и жалую: будь у нас большим воеводой. Скачи в Путивль к боярину князю Григорию Шаховскому, скажи ему, что видел меня в Польше и говорил со мной. Покуда еще не могу тебе много дать, однако ж возьми коня, саблю и тридцать червонцев. Да повезешь князю Григорию грамотку. Он даст тебе денег из моей казны и людей…

Густо-синяя ночь шла над полями. Шлях у придорожной корчмы белел, сворачивая на Львов.

Иван сидел на корчемном дворе в пяти милях от Самбора. У ворот был привязан его конь. Из халупы доносились хмельные голоса.

— Вот она, доля моя, — одними губами шептал он. — Пришла сила!.. Ну, Иван, теперь гляди не плошай!.. Слово свое сдержу: за господаря того стоять буду твердо, но и своего дела тож не покину. Всколыхну холопов, тряхнет Поле[53] бояр — крестьянской кабале на Руси не бывать!..

«Экой дивный мой путь!» — подумал он, опуская голову на руки. Вспомнились галеры, волжский затон, ловцы, Неклюд… Он задремал.

В корчме говорили:

— Ступай, Грицю, до дому. Тут лавки смоляные, — як сiв, так и прилип, дурень!

— Дай послухати, що про самборьского господаря размовляють.

— Да то не господарь, а вор — Михайло Молчанов, што с Москвы сбежал…

Большую реку видел Иван. Из воды выходил народ (ему не было конца) и складывал на берегу камни. От народа и от камней исходил мутный красноватый жар. «Што строите? — спрашивал он и сам же отвечал: — Град Солнешный, правду холопью». — «А што вы за люди?» — «Искони мы со дна речного пышем…»

Конь заржал. Иван встрепенулся.

— Лишь силы б достало! — сказал он тихо. — Братство добыть!.. Град построить!..

В корчме погасили свет. Солома на крыше вздохнула под ветром.

Шляхами, пущами, полями шла высокая, густая ночь.

Часть третья

ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК

Откуда «Комаринская» пошла

Пострадахом и убиени быхом ни от неверных, но от своих раб и крестьян.

— Эй, у кого деньга не щербата, подходи, подходи! Продаем по оценке и кто боле даст государево отставное платье: собольи и куньи лапы да хвосты, всякие мелкие обрезки, сарафанцы, кафтаны, ветхие сукнишка-а-а!..

Взятый из теремных камор, пошел на вынос лежалый запас — скаредного царя незавидный достаток. Площадные смутники-горланы толпятся в рядах, смотрят, как дворецкий дьяк продает царскую «рухлядь», и зубоскалят: