Парфетки и мовешки - Татьяна Лассунская-Наркович

Фогель с ненавистью взглянула в спокойное лицо девушки, которое буквально довело ее до бешенства, она быстро скомкала бумажку и швырнула ее в лицо Боковой. Та увернулась, и, ударившись в ее плечо, комок упал к ногам Сони.

— Поднимите! — не своим голосом взвизгнула немка.

Но Бокова не двинулась с места.

— Поднять! — топнула ногой обезумевшая синявка.

Но Соня стояла со скрещенными на груди руками, и ее холодные глаза спокойно смотрели на Фогель.

Кто-то испуганно нагнулся, поспешно подобрал злополучный листок и протянул его инспектрисе. Та злобно порвала его на мелкие кусочки, в сердцах бросила их на пол и, круто повернувшись, быстро вышла из зала.

Долго еще стояли воспитанницы в Большом зале, который много чего повидал за свое долгое существование…

Только звонок, призывавший к началу уроков, положил конец общему напряжению.

Глава XIV

Мы больше никогда не будем…

Едва девочки возвратились в классы, как каждая классная дама прочла своим ученицам строгую нотацию.

Тут в значительной степени проявились характеры синявок. Одни старались воздействовать строгостью, другие пытались повлиять на сознание девочек и их благоразумие, третьи избрали оружием крики и запугивание, и, наконец, приторно-сентиментальные немки обрушили на воспитанниц тяжелые вздохи, «ахи» и «охи», не преминув попутно пустить слезу жалости по адресу своего злополучного соотечественника.

Малеева просто высказала девочкам свое порицание, показала им всю неприглядность их гадкого поступка, и ее простые слова проникли в сердца девочек. Все как одна почувствовали раскаяние и со стыдом вспоминали обо всем случившемся в столовой.

Сами собой умолкли насмешки над «Людоедом», возникла неловкость в отношении этого человека, и хотелось как-то загладить свою вину перед ним.

Старшие классы долго совещались и наконец решили всем институтом извиниться перед немцем. Но каково же было всеобщее удивление, когда классюхи сообщили им неожиданную новость: Карл Францевич, возмущенный «варварством» воспитанниц, навсегда покинул институт.

— Скатертью дорожка! — восклицали некоторые, в то время как более чувствительные девочки мучили себя упреками за то, что по их вине толстый немец, так долго благоденствовавший на тепленьком месте эконома, вынужден был расстаться с институтом.

— Авось нам теперь русского назначат! — мечтали одни.

— Ах, дал бы Бог! Может, тогда блины и расстегаи чаще будут давать, — подхватывали другие.

— И квас будет настоящий, а не бурда немецкая.

— Душки, как-никак, а на первых порах нас, наверное, будут хорошо кормить, недаром говорится, что новая метла чисто метет, — говорили более прозорливые.

Никто не высказывал сожаления по поводу ухода эконома, но все хорошо понимали, что это обстоятельство нисколько не меняет дела, и обещанное фрейлейн Фогель наказание еще ожидает их впереди. И мысль об этом наказании отравляла сладкие мечты о будущих кулебяках и расстегаях и заставляла задуматься самые беспечные головки.

— Медам, знаете что? Попросим прощения у maman, она добрая и простит; ну посердится, покричит на нас, а все равно сразу легче станет, — предложила Соня Бокова.

— Это верно, maman добрая… Мы ей пообещаем, что больше никогда, никогда ничего подобного не будет, — подхватили выпускные и тут же решили идти к начальнице с повинной. Но их намерение тут же потерпело неудачу: maman была потрясена всем случившимся в ее всегда образцовом во всех отношениях институте; нервы старушки не выдержали, она страдала мигренью. Пришлось изменить план действий и, набравшись храбрости, направиться к инспектрисе.

Из класса в класс передавалось известие о том, что после вечернего чая весь институт извинится перед фрейлейн Фогель и попросит ее передать общее раскаяние начальнице.

Взволнованные девочки поднялись со своих мест:

— Фрейлейн Фогель, простите нас, пожалуйста, мы больше никогда не будем… — искренним порывом вырвалось из десятков детских сердец.

Фрейлейн Фогель, видимо, ожидала раскаяния воспитанниц; по ее лицу пробежала довольная улыбка. Ее гнев давно улегся, она уже тяготилась своей утренней вспыльчивостью и необдуманными угрозами, и теперь рада была выйти из неловкой ситуации.

Извинения девочек были как нельзя кстати.

— Дети! — торжественно заговорила она. — Я очень рада, что вы раскаиваетесь и сознаете всю глубину вашей вины… Ваше обещание позволяет мне надеяться на то, что вы исправитесь в будущем. Но простить вас не в моей власти… Обо всем случившемся я доложила maman. Не скрою, это сообщение произвело на нее ужасное впечатление, она совершенно расстроена и даже больна… Но и в такие минуты доброта maman не имеет границ, — и Фогель для большей выразительности театрально закатила глаза. — Да, дети, maman пожалела и пощадила вас — вас, не проявивших сострадания к ближнему. Она оставляет вас в институте, чтобы дать вам возможность исправиться и своим хорошим поведением загладить вашу тяжкую вину. Но вина эта настолько велика, что простить ее немедленно и совершенно maman не может, и я не скрою от вас того, что все вы будете оставлены на рождест венские праздники в институте… Пусть это наказание послужит вам уроком, — заключила немка, и на ее лице можно было уловить плохо скрытую мстительную радость.

Безмолвные, пораженные и подавленные неожиданным известием стояли перед ней воспитанницы.

Их постигла самая ужасная кара… Рождественские каникулы для большинства из девочек долгие месяцы были маяком в серых институтских буднях. И этот маяк вдруг угас, а с ним исчезли все те яркие мечты, те сказочные картины, которые так долго рисовались живому детскому воображению и скрашивали однообразную повседневную жизнь…

Будущее стало пустым и беспросветным, от этой пустоты повеяло скукой и холодом… Нечего было ожидать, не о чем мечтать и не на что надеяться…

Кто-то не выдержал и горько разрыдался от нахлынувшего отчаяния. И как бы в ответ раздался другой, третий стон. Столовый зал сотрясался от горьких рыданий тех самых девочек, которые еще утром так беззаботно смеялись.

И долго еще рыдали девочки в тот вечер, пока сон не сковал их веки и не навеял им сладкие, волшебные сны…

Глава XV

Рождественский канун

А время быстро приближалось к праздникам.

Вот незадолго до Крещения кончились уроки, и с окончанием занятий как-то нечего стало делать, нечем заняться и развлечься.

И, как нарочно, просыпались воспоминания прежних счастливых лет, когда рождественские праздники встречались в кругу близких. Вспоминались мельчайшие подробности радостных приготовлений, приятных неожиданностей, восторгов от подарков.

Все это было милое, но уже далекое прошлое. И тем тяжелее было настоящее…

Иной раз забудется та или другая девочка, увлечется воспоминаниями, размечтается вслух; глазки у нее разгорятся, а подруги, затаив дыхание, вслушиваются в ее лепет… Но вдруг вспомнится действительность, оборвутся яркие мечты, и грустная слеза скатится из глаз, еще минуту назад сиявших радостью. И еще скучнее, еще тяжелее станет на душе…

— Эх, шерочки… И надо же было всему этому случиться, — тяжело вздохнула Кутлер.

— Уж если и было суждено, так хоть бы уж после праздников, — подхватила Рыкова, глубоко верившая в судьбу и предзнаменования.

— Знаете, медамочки, что касается меня, то я теперь была бы готова каждый день одни котлеты есть, только бы домой поехать, — искренне призналась Лядова, считавшаяся самым большим гастрономом в классе.

— И я, и я… — подхватили девочки, и все снова с сожалением вздохнули.

— И подумать только, что не будет елки!.. А бабушка-то обещала устроить детский вечер, и всех вас пригласить, и подарки всем обещала… Ах, как это все ужасно! — и Грибулька прижала к глазам и без того мокрый от слез платочек.

— Ну и чего ты сама себя и других растравляешь? — сердито заметила Ганя.

У нее было особенно тяжело на душе. Жизнь в новом для нее доме отца казалась ей такой заманчивой, воображение ее было занято представлениями об обстановке новой квартиры, теми радостями и неожиданностями, которые ее ожидали на Рождество и которые лопнули, как мыльный пузырь…

Но девочка крепилась и не хотела поддаваться все сильнее охватывавшей ее тоске.

— Душки, как тяжело… — продолжала всхлипывать Грибулька.

— Точно от слез легче будет… — ворчала Ганя.

— Не легче, а все же… — и Грибунова снова заплакала.

— А мне, медам, лучше, чем кому-либо, — улыбнулась Акварелидзе. — Потому что на Кавказ мне все равно на две недели ехать не пришлось бы, и было бы ужасно скучно остаться чуть не одной в классе, когда вы все разъехались бы на праздники. А так, вместе все веселей, да притом и m-lle Антарова останется, каждый день ее видеть буду.