Созвездие Стрельца - Берсенева Анна

Еду, приготовленную в русской печи, она любила, а отец и вовсе считал единственно подходящей для человека, добавляя, впрочем, что средиземноморская лучше, да где ж ее взять в Озерце. Тамара полагала, что русская печь подходит ему еще и потому, что возиться с едой вообще не нужно: сложил в чугунок мясо и овощи, залил водой, поставил в вытопленную печку на ночь – утром вынул готовое. Для здоровья в самом деле идеально, тем более при его аскетизме и в его возрасте.

Пока обедали чем-то средним между супом и жарким, действительно очень вкусным, Тамара рассказала о своей жизни. Как сжималось время, когда она оказывалась рядом с отцом! Вроде бы столько происходило с ней за год, а уложилось все в несколько коротких фраз… И исчерпывающе уложилось. Грусть промелькнула у нее в сердце, но сразу же исчезла, потому что причина этой грусти была неясна.

– Во Францию когда едешь? – уточнил отец.

– Через неделю.

– Как Олег терпит! – хмыкнул он. – Все лето на даче сидишь, только домой явишься – сразу снова хвостом крутнешь.

– Я хвостом не крутну, – пожала плечами Тамара. – И Олег ничего не терпит. Он в Махре жить не может, да и не хочет. А мне это необходимо. Так у нас сложилось.

– У каждого по-своему складывается.

Она поняла, о чем он подумал при этих словах. У него с мамой все было иначе. Но так, как было у него с мамой, не бывает, наверное, ни у кого. Во всяком случае, ей ничего подобного видеть не приходилось.

С тех пор как она выросла настолько, что могла уже оценивать родителей как обычных людей, а не как что-то единое с собой и в то же время ослепительно сияющее где-то над нею, – Тамара поняла, что мама и отец совсем разные. Даже абсолютно противоположные.

Мамино спокойствие – и отцовская нервность. Мамина способность делать все неторопливо, основательно – и стремительность каждого отцовского движения, даже когда он расписывает керамику замысловатыми картинами. Мамина примирительность в самых неожиданных обстоятельствах – и его вспыльчивость во время обычного повседневного разговора.

Пронзительный блеск светлых отцовских глаз был сродни сверканию льда на горных вершинах. А темнота маминых подсвечивалась изнутри очень ровным огнем.

При таком очевидном несходстве они, поженившись чуть не детьми, прожили вместе всю жизнь, и едва ли их расставание когда-нибудь длилось дольше трех дней. Когда отец поехал на полгода в Среднюю Азию изучать бирюзовую керамику Бухары, темные глазури гиждуванских мастеров и прочие древние секреты, мама оставила работу, чтобы поехать с ним, хотя ради этого ей пришлось уйти с должности завотделением в больнице; Марина считала, что это все-таки слишком.

Но такое соединение противоположных по складу людей не казалось Тамаре странным. Она была приметлива и еще в детстве начала разбираться, как оно происходит – какие мелкие и многочисленные механизмы при этом действуют, что в их действии относится к простому быту, а что к необыденному и сложному составу жизни. Она быстро поняла, что мамина терпеливость не означает мягкотелости, что отцовская вспыльчивость есть признак не дурного характера, а сильного эмоционального напряжения, в котором он живет постоянно, и что вспыльчивость эта всегда ведет к какому-нибудь важному шагу в непрекращающемся его развитии…

Бог знает зачем она в этом разобралась. Никогда в ее собственной семейной жизни все это ей не пригодилось.

– Как твое здоровье, папа? – спросила Тамара. – Маринка от тебя одни бодрые реляции слышит.

– Так и есть, как слышит, – пожал плечами он. – С какой стати я врать стал бы? Мне от своего здоровья теперь одного только надо: без хлопот отойти.

Тамара промолчала. В пустых возражениях отец не нуждается, да и она не нуждается в том, чтобы их высказывать.

– А Маринка, чем за моими интонациями следить, лучше бы сама не скрытничала, – добавил он. – Какое у нее там личное крушение, а?

– Она тебе что, рассказала?

– Ничего не рассказала. Говорю же, скрытничает. А зря. Вы с Олегом гармоничные сверх всякой меры. А я бы ей гнева посоветовал.

– Вряд ли она к твоему совету прислушалась бы, – вздохнула Тамара. – Гнева!.. Влюбилась в какое-то ничтожество и переживает, по-моему, только о том, что это выяснилось.

– Кем выяснилось? Тобой, Олегом?

– Ею. Мы этого ее возлюбленного даже не видели.

– Ну так рассталась она с ним или нет?

– Спроси что-нибудь полегче.

Спрашивать отец не стал. То ли понимая, что ответить ей нечего, то ли от того остывания душевного, приметы которого Тамара уже начинала замечать и в себе.

– Ну и оставь тогда, – сказал он. – Пусть идет как идет. Свое сердце мы с тобой Маринке в грудь не вложим.

Тамара не знала, как относиться к уверенности, с которой отец назвал общим ее и свое сердце. Раньше он так не сказал бы. И почему же сказал теперь? Почувствовал, что сердце ее остывает…

«Глупости! – сердясь на себя, подумала она. – Что значит остывает? Можно подумать, оно когда-нибудь огнем пылало. Ни склонности у меня никогда к страстям не было, ни причины, ни даже повода».

– Продаешь ты что-нибудь? – спросила она, чтобы переменить тему.

– Зачем? – Он пожал плечами. – Деньги от квартиры еще есть, мне хватит. А работы лучше вам оставлю. Как захотите, так и распорядитесь. Да и кому здесь керамику продавать? У всех на хлеб только, и то на черствый. Егор этот, который тебя привез, в Волочке по пекарням его скупает и в деревнях за полцены на вес продает. Или за треть цены, если с плесенью. Раньше козам брали, свиньям. Теперь себе берут. Соседка моя, баба Маша, так и говорит: а чем мы теперь от живности отличаемся? Кошка живет, собака живет, ну и мы точно так – не живем, а выживаем.

Тамара ничего на это не сказала. А что тут скажешь? Хорошо, что по ее семье не прошла трещина после катастрофы четырнадцатого года – когда люди поняли вдруг, что близкие, которых они всегда считали разумными и добрыми и которых, главное, любили, вдруг утратили представление о добре и зле и, забыв о насущных делах, стали нести какую-то средневековую чушь про великую страну и про врагов, которые окружили со всех сторон, желая захватить ее несметные богатства. Сначала Тамара была уверена, что никого из ее родных это безумие охватить не может, ведь все они здравые люди, не страдают ни манией величия, ни манией преследования. Но, оглядываясь вокруг, она поняла: ровно в том же были уверены многие, и с тем большим ужасом они обнаружили, что их родители, дети, братья и сестры сохраняют здравый разум лишь до той минуты, пока речь не зайдет о Крыме или, что уж вообще необъяснимо, о Сирии.

Нет-нет, счастье, что внутри круга, очерченного ею вокруг себя, оказались если не все друзья, то по крайней мере все родные. Что бы она делала, если бы при встрече отец взялся ей рассказывать, что жителям деревни Озерцо не хватает на хлеб из-за козней Америки?..

– Хорошо ты с соседями ладишь? – спросила она.

– Обыкновенно. Они мною не слишком интересуются, уж не знаю, по деликатности или по равнодушию. А больше мне от людей, собственно, ничего уже не надо.

«Неужели и со мной так будет?» – мелькнуло у Тамары в голове.

И страх сразу охватил ее, впился в сердце остренькими коготочками. Нет-нет, с ней такого не произойдет! Все-таки она отличается от него, и всегда отличалась. Что бы отец ни говорил про «теперь», а на самом деле он и в молодости был так всеобъемлюще поглощен собою, погружен во внутренний свой мир, что отношения с окружающим миром и тогда были для него вторичны. А ее отношения с жизнью – другие…

Вдруг Тамара заметила, что отец смотрит мимо нее в одну точку и глаза у него то и дело закрываются.

– Устал? – спохватилась она.

Вот ведь – за разглядыванием изразцов, за едой, за разговором не заметила, как вечер настал.

– Да, – вяло кивнул отец. – Сплю мало, но ложиться приходится рано: к вечеру силы уходят. Раз – и нету их, сама видишь.

– Ну и ложись. – Она встала. – Я со стола уберу, потом к озеру пойду.