Фамильный оберег. Закат цвета фламинго - Ирина Мельникова

Вершил этим «вертепом» дьяк Никита Егунов – старец строгий, узколицый, морщинистый, с маленьким рыбьим ртом и скудной бородкой. Он озабоченно смотрел в подслеповатое оконце, зевал, широко раскрывая рот, не забывая всякий раз его перекрестить.

К нему и направился Мирон, вспомнив, что уже виделся с дьяком накануне. Вручал ему царскую грамоту по прибытии в Краснокаменск.

– Воеводу надобно видеть, – сказал Мирон, перекрестившись на образа, висевшие над головой дьяка.

– Здравия тебе, князь, – степенно отозвался Никита. – Иван Данилыч на берегу. Смотрит, как дощаники ладят, а затем Эпчея, кыргызского князца, принимать будет в приказной избе. Неделю тот в своих шатрах пробавляется. Воевода его томит помаленьку. Говорит, пусть дозреет, а то совсем разбаловался. Месяц назад батюшку Кодимского, что ихнее племя в веру православную пытался обратить, вельми батогами отхлестали и часовню порушили. Будешь воеводу в избе дожидаться? Ясыр [19] велю за ним послать. Парень резвый, быстро обернется.

– Не буду ждать, – Мирон направился к двери, – сам найду воеводу.

– А то гляди, – усмехнулся дьяк синими губами, – в избе-то сподручнее. Хиу [20] вон, до костей ноне пробирает. А в грязи и вовсе потонуть можно!

– Ничего! – насупился Мирон. – У нас в Воронеже тоже грязи хватает.

– Эка тебя занесло, – покачал головой дьяк, – а говорили, от самого государя доверенный человек?

– Правильно говорили, – прищурился Мирон. – Петр Алексеевич меня еще в Воронеже приметил.

Распахнулась дверь, и на пороге возник уже знакомый Мирону письменный голова – Козьма Сытов.

– О, батюшка Мирон Федорович, дорогой вы наш! Уже проснулись? А я-то думал, до вечера почивать будете! На всякий случай послал к вам Степаниду, женку мою. Она шибко хорошо кулебяки стряпает, а уж щерба из тайменя да под славную наливочку… – Он сладко зажмурился и, подхватив Мирона под руку, потащил его наружу из духоты и шума съезжей избы.

– Как ночевали? Мухи не одолевали-с? А блохи? Я распорядился кругом сухой полыни натрусить, но жрут проклятые, жрут-с!

Они сошли с высокого крыльца, и Мирон схватил письменного голову за грудки:

– Что так сладко поешь? С чего в глаза не смотришь, Козьма Демьяныч? В чьи хоромы меня поместил? Что за девку мне подложил? Решил упоить да секреты выпытать?

– Господь с вами, Мирон Федорович! – замахал руками письменный голова и отшатнулся на всякий случай на длину вытянутой руки. – Поместили вас в лучшие покои. Там у нас важные люди по приезде живут. Соседние воеводы, прикащики, государевы люди. Давеча немец один жил. Тоже от государя с поручением: карту Сибирских земель составить. А девка та, – он исподлобья покосился на Мирона хитрым глазом, – женка гуляшшая Олена. Я ее послал бельишко вам постирать. А вы в постелю ее затащили. Видно, шибко вырывалась девка, коли в лоб засветила?

Мирон хмыкнул. Завирал Козьма и не морщился. Девка совсем не смахивала на ту, что взяли силой. Похоже, и утром не прочь была продлить ночные забавы, если б не столкнул ее с лежанки. Но дальнейшие подробности выяснять не хотелось. Наверняка чести они ему не прибавят.

– Давай-ка, проведи меня по острогу, – приказал Мирон, – хочу все своими глазами посмотреть, прежде чем доклад государю составлять.

– А кулебяку отведать? – льстиво улыбнулся голова. – Степанида у меня шустрая. Уже небось пирогов напекла! Столовать она горазда! А наливочки испить? У меня оне отменные. Сладкие и горькие. Анисовая, полынная, померанцевая, зверобойная, перцовая, пихтовая, бадановая… А на ягодах! Черемуховая, малиновая, брусничная, клюквенная, – он принялся на ходу загибать пальцы. – На меду, на диких яблоках. На кедровых орешках и на ревене. За ревень, милостивый государь, китайцы золотом платят. А еще хороша наливочка на мараловом корне. Она мужицкую силу дает и крепость духа.

– С обедом погоди, – буркнул Мирон, хотя страсть как захотелось наливки, а еще больше квасу или рассолу капустного, чтобы перестали крутиться в голове мельничные жернова. – Сначала дело!

Сытов развел руками, а Мирон натянул плотнее на лоб шляпу, которую снял при входе в съезжую избу. И ссадину закрывает, и ветром не снесет. Ледяной хиус проникал под тонкую епанчу, не спасали даже суконный кафтан и камзол под ним. Мирон с завистью покосился на лисью шубу головы. Надо будет присмотреть себе более подходящую для здешних краев одежду.

– Подберем вам верхницу, – голова будто прочитал его мысли. – Эдаким чабером по посаду пройдетесь, у девок глаза лопнут! А то ваша одежа, ясно дело, больше для столичных променадов. У нас по тайге да грязи быстро поистреплется. И обутку стачаем. Есть у меня пара юфтевой кожи. Для себя берег, но уступлю, не в пример Москве, дешево.

Похоже, Сытов мог долго говорить о чем угодно, но только не о том, что интересовало Мирона, поэтому он спросил строго, давая понять голове, что государственные дела занимают его больше, чем новые сапоги:

– Сколько инородцев в уезде платят ясак?

– Весенний ясак со всего уезда заплатили полторы тыщи и двадцать два лука, – с готовностью ответил письменный голова. – У нас в ясачных книгах все чин чинарем записано. Можно еще около тыщи набрать, только увиливают, сукины дети. Алтын-ханам алба [21] платят, ойратам, а от наших ясатчиков бегают. Хуже бывает, бьют их почем зря, или стараются вместо знатного соболя албаного всучить, а то белку подложить или росомаху. И берем, что поделаешь! Казна рухляд [22] требует, попробуй не выполни наказ!

– Выходит, ясак не только соболем берете?

Голова вздохнул и перекрестился.

– Ставка ясачная одна – три соболя али три шкуры сохатого с лука. То бишь со взрослого мужика. Но принимаем и лисицами, и бобрами, и другой рухлядью ценою в три соболя. А его промыслить не каждому по силам. Порой случается, в роду всего-то с десяток настоящих добытчиков. Вот и отдуваются за всех. Соболь – зверь зело хитрый, чуткий. Только зимой по тропу его и возьмешь. По мягкому снегу, пока тот не огрубеет.

– А что ж русские добытчики? Сдают в казну пушнину?

– Сдают, – горестно вздохнул голова, – только вечная с ними морока. На чужие «заводы» зверовать лезут. Со своими товарищами сговориться не могут, так еще в угодья кыргызов и тунгусов заходят. Князьцы жалуются, де из-под носа добычу уводят. Наши не стрелами бьют, муторное это дело. Они ж черкан [23] да кулем [24] ставят. А ловушка да петля всех без разбору давит: и куницу, и белку, и соболя. Если вовремя тушку не взять из той же кулемы, мыши потратят или лисы. Так что урон большой угодьям. Вокруг города верст на десять уже зверя нет. Все истребили. Раньше до ста сороков соболя-аскера в казну отправляли, самого лучшего, значица. И прочего зверя видимо-невидимо, а счас и двадцати сороков не наберется. И черной лисы меньше стало, и куницы, и бобров. А казна каждый год все больше и больше ясака требует.