Жареный лед - Алексей Ермолаев

У меня, конечно, не оставалось сомнений: фарс — он и есть фарс. На сцене шел целый спектакль, созданный ГАВом и человеческой мерзостью. Нет, ну удивительно схоже с театральной постановкой! Тут и даровитый исполнитель (Витюля Шилков), и провальные (Леонтьич), и продюсер в главной роли (очень модно), и спонсоры. А как еще назвать комиссию из области? Были еще безгласные статисты, то есть мы. На что уходят творческие силы.

Кое- кто из соседей стал позевывать. Вот так: народ начал скучать. Значит, собрание на исходе. Значит, действо удалось. Кроме Птицы и меня, остальных, похоже, такой поворот дела устраивает.

Отутюженный ведущий под гул моих раздумий произнес резюме, в котором через два слова звучало: «Конструктивно,…извлечь уроки,…суть не в наказании», и задал формальный вопрос.

— Кто еще желает высказаться? (Это после него-то!)

Я дрожал словно в лихорадке. Минута-другая и поезд уйдет. Коллектив вынесет себе обвинительный приговор, и акула порвет сеть. С детства боюсь трибун и президиумных столов, сверкающих стеклом графинов. Стоит мне подойти к возвышению, и язык сковывает неумолимый панцирь. Или такую чушь порет, что вспоминать стыдно. Ну, неужели все промолчат? Чибис жалобно и заискивающе улыбнулся — он тоже не Цицерон. Я умоляюще обвел зал взглядом. А председательствующий, сложив листки протокола в папку, уже открыл рот, чтобы…

И тут с места поднялся Дмитрук. Уф, отлегло от сердца. Повори, Николай Иванович, милый, неси белиберду, делай бессмысленные объявления, только дай собраться с духом. Ведь если я сейчас не выступлю, то не прощу себе этого вовек.

— Погодите закрывать, — старший участковый обстоятельно прокашливается. — Да. Предлагаю занести в документ мою особую точку зрения. Если вся рота в ногу, то я, выходит, не в ногу… Так что занесите…

— А что именно? — у «дирижера» удивленно поползла вверх левая бровь.

— Я говорить не мастер. Другим по этой части в под метки не гожусь, — лицо Николая Ивановича было совершенно бесстрастным, — а вот рапорт на имя начальникА УВД написал. Там изложено в полном соответствии…

Участковый грузно сел в кресло. В воздухе повисла тишина.

— Разрешите мне добавить? — мой голос прозвучал как-то обреченно и жалобно.

Ну ладно, лиха беда начало. Коль кинулся в омут — не кричи: «Караул!» И молодец, что одолел эту проклятую робость, Не мог нахвалиться я на себя.

— Мне странно слышать, как за словесной шелухой потерялась нить обсуждения, — эту грандиозную фразу я готовил заранее. С чего-то ведь надо приступать. — Все здесь сидящие до собрания определенно высказывались по поводу смерти Вадима Околовича и других ребят. Всем нам отлично известен человек, из-за которого произошло столько несчастий…

Я настолько проникся мыслью о вине Ганина, что совсем забыл о Сенцове. Том самом, стрелявшим из карабина. Но наши мужики сразу поняли все правильно: десятки взглядов впились в Александра Васильевича. Он возвышался над кумачом стола со смертельно бледным лицом…

— Да, человек этот сидит среди нас и, к тому же, позволяет себе заботиться о памяти погибших. Честных, настоящих сотрудников, обвиненных сегодня и в глупости, и неумении, и самонадеянности. Что происходит?! Почему в коридоре мы говорим правду, а здесь соглашаемся с преднамеренными выдумками? Ладно, не буду кивать на других — скажу от себя. Высокомерие и пренебрежение к человеческой жизни, чужой, разумеется, в очередной раз проявленные Александром Васильевичем Ганиным, привели к известным последствиям. И тут, перед коллегами, я берусь доказать очевидное, а также найти объяснение «беспочвенному» преступлению Сенцова… И если не в этом месте, то в другом обязательно добьюсь справедливос- ти…

На оттаявшем языке вертелось теперь много фраз, но я выпалил эти и сразу же грохнулся на сиденье. Хотя, видимо, следовало стоя встретить возможный встречный удар. Вступить в полемику. А может быть, и не очень надо было. Мое задиристое обещание растормошило людей. Они загалдели, принялись переругиваться друг с другом. Подняв глаза на областного пижона, я понял, что достиг главного. По реакции личного состава он, безусловно, сообразил, что правду затереть не удастся. И когда Александр Васильевич попытался обратиться к нему, физиономия у представителя верхов стала каменной. Но ГАВ вдруг потерял нюх, стукнув кулаком, он зло прошипел:

— Надеюсь, участковый Архангельский отдает себе отчет в сказанном. Со своей стороны даю слово, что возведший на меня чудовищную ложь ответит перед законом. Кроме того, сообщаю собранию, что личность участкового Архангельского не внушает доверия. И об этом…

Но в помещении поднялся такой гвалт, что дяде Саше просто не дали закончить. Конечно, жалким блеяньем он напортил самому себе. Опускаться до сведения мелких личных счетов с побеждающим противником ему явно не стоило. Президиум (уже не спонсоры, а судьи) реагировал на реплику соответствующе.

Я мог торжествовать, но мне вдруг стало страшно. Влезть в свару с тертым-перетертым Паниным, да в столь серьезном деле — не шутка. И о чем ему не дали договорить? В последней фразе ГАВа я почувствовал скрытую пока, но вполне реальную угрозу. Что ждет меня впереди? Господи, сколь необычен нынешний день! Как объяснить поведение Николая Ивановича, Шилкова. Выходит, Дмитрук — настоящий человек, а остальные — трусливые подлецы? Да все ли так примитивно? А вдруг мой наставник решил нажить капитал на ганинском позоре? Во что верить? Впервые, пожалуй, за всю жизнь мне предстояло самому разобраться в чертовски запутанной ситуации. А тут еще внятная угроза дяди Саши…

Домой добирался в одиночестве, отшив с десяток спутников-доброхотов. У меня была твердая цель. Добрался до «Трех поросят» и хлобыстнул стакан водки. Однако спиртное почти не брало. В собственную квартиру заявился с диким запахом и светлой головой. На мать это подействовало сногшибательно; она сразу оставила меня в покое, а я заперся в своей комнате, достал стопку бумаги и начал строчить. Я писал журналистский материал, видимо, очерковый. Не пожалел красок и расписал последние события на всю ивановскую. Строчки летели из-под пера как бешеные. В тот вечер я поставил рекорд — пятнадцать страниц беспомарочного текста и украденный у Нилина заголовок «Жестокость». На следующий день я отправил писанину в центральный милицейский журнал…

ЖАРКИЙ СЕЗОН СБОРА КАМНЕЙ

Следующий месяц промчался со скоростью транзитного автотранспорта. Столько событий свалилось на тихое сельское отделение милиции! Служебное расследование, кадровые перемены и многое, многое другое. Словно вихрь налетел и раскидал опавшие листья, и жизнь предстала совсем иной, а мы только удивлялись, что существуют иные порядки, иные взаимоотношения. Утерянный мирок казался военным лагерем без отпусков, серой казармой, где все грызлись, точно пауки…

От нас забрали Ганина. Любопытную меру взыскания придумало ему начальство, взяв в управление, себе под крылышко. Правда, должностишку дали самую завалящую, но провидец по конъюнктуре Птица заявил:

— Погодите, пацаны, он еще из рядовых лягушек выскочит в тритоны.

Мне, признаться, было совершенно плевать на дальнейшую карьеру ГАВа. Его ведь посрамили в здешних краях, и не знаю, верно ли болтал Чибисов о земноводных, но укатил дядя Саша от нас как побитая собака. Для ганинского гипертрофированного самолюбия сей факт был обиднее, чем изъятие звездочки с погона. Мне еще предстояло испытать на собственной шкуре силу его злобы…

После смещения Александра Васильевича у нас начались подвижки — и мой Дмитрук, кончавший заочно школу милиции, попал в замы по воспитательной работе. Язва-Чибис прокомментировал и это перемещение:

— Хохол без «лычки» — не хохол.

Впрочем, Колька притворялся: его вполне устраивали новые замены, тем более, что и он сам повысился в ранге. Признаться, ждал даров судьбы и я. Высшее образование за плечами, кое-какой опыт, успешная борьба с ГАВом. Однако меня оставили на прежнем месте. И я вдруг стал ощущать, как вокруг меня образуется пустота. Сначала свежий ветерок, загулявший по коридорам нашей «конторы», выветривал неприятные эмоции. Я в охотку взялся за «висяки» и удачно спихнул пару старых нераскрытых дел. С Татьяной мы мотались в кинотеатр, а дома терпеливо таращился на бесконечные мексиканские телемелодрамы, которые крутили по ящику. Матушка донимала меня с идеей о женитьбе, да и Танька изнамекалась до предела. Но воспоминания о Наталье занозой торчали в сердце. В общем, в личном и служебных планах я находился на перепутье, в ожидании грядущих происшествий.

Из эйфории меня вывел Дмитрук. Однажды он вызвал меня в свой новый кабинет. Перейдя в разряд начальников, Николай Иванович старался остаться тем самым Дмитруком, к которому все давно привыкли. Даже личные апартаменты он унифицировал до суперблока, там и народ вечно толкался. Вот и тогда в помещении торчали Птица с Чернышевым. Впрочем, как выяснилось чуть позже, их присутствие было не случайным: свежеиспеченный начальник стремился с помощью моих друзей подсластить горькую пилюлю. Мы болтали о том, о сем, правда, без особого энтузиазма, пока Птица, хлопнув ладонью по папке, лежавшей на столе, не сказал: