Мир и Дар Владимира Набокова - Борис Носик

Забегая вперед на много десятилетий, процитирую две строчки из послевоенного письма В. В. Набокова сестре, где он вспоминает о своем отъезде из Парижа в 1940 году: «…провожали нас Иосиф Владимирович[3] (здесь потом умерший) и тетя Нина (умершая в прошлом году в Париже. Ник. Ник., возвращаясь с похорон, попал под автомобиль и был убит)». Речь идет о матери Юрика Нине Дмитриевне и адмирале Коломейцеве.

В классе у Набокова (как, вероятно, в любом классе) был свой верзила-второгодник, который снился потом Набокову в дурных снах. Это на него, сжав крошечные кулачки, бросился однажды бесстрашный Розов. Лоди же, прежде чем быть изрядно измолоченным, успел разбить ему нос боксовым ударом. Этот обычный классный набор[4] — остряк, силач, тихоня — переходит у Набокова из книги в книгу. Иногда тень будущего ложится на повествование об этих последних годах перед катастрофой: тихоня из лужинского класса стал георгиевским кавалером в годы мировой войны, потом потерял руку в гражданскую… Когда Набоков оказался по ту сторону железного занавеса, по нашей земле еще бродили недобитые безжалостной властью интеллигенты-тенишевцы. Помню, как появился в писательском Доме творчества под Москвой высоченный, очень худой человек, борода лопатой — вернулся из долгой тьмы сталинских лагерей. Это был Олег Васильевич Волков. В воспоминаниях физиолога Евгения Михайловича Крепса (не отсюда ли лужинский одноклассник Кребс?) есть эпизод лагерной ночи, в самых дебрях ГУЛАГа.

Соученик Набокова и Евгения Эмильевича Мандельштама, заключенный Крепс подошел к костру и обратился к собрату по страданиям:

— Осип Эмильевич, я тоже тенишевец — брат Термена Крепса…

Но больной человек у костра был уже неспособен к воспоминаниям. Впрочем, он успел все сказать раньше. Еще до лагеря. Еще до ссылки: «век-волкодав»…

Однажды летом Елена Ивановна с детьми поехала в гости в имение сестры В.Д. Набокова (той, что была замужем за Сайн-Витгенштейном), в Каменку, близ Подольска. Это было одно из сравнительно немногих путешествий будущего писателя по России, и, видимо, от этого лета и тех впечатлений идет запущенное имение в «Пнине», которое писатель, впрочем, перенес в Прибалтику. Юный Лоди с прежним неистовством охотился здесь на бабочек, но иногда, в самый разгар охоты, вдруг замирал, увидев на небе «грозный в своем великолепии закат». Тогда он «еще не умел — как теперь отлично умею — справляться с такими небесами… и тогдашнее мое неумение отвязаться от красоты усугубляло томление». Томление было теперь чаще всего любовное: «Мои мысли в кои-то веки были далеко от воспитания бабочек. Колетт, моя пляжная подруга; танцовщица Луиза; все те раскрасневшиеся, душисто-волосатые, в низко повязанных, ярких шелковых поясах, девочки, с которыми я играл на детских праздниках; графиня Г., таинственная пассия моего двоюродного брата; Поленька, прислонившаяся с улыбкой странной муки к двери в огне моих новых снов; все это сливалось в один образ, мне еще неизвестный, но который мне скоро предстояло узнать». Он жил предчувствием большой любви.

Юрик Рауш приехал в Выру и похвастал обновой — портсигаром, на внутренней стороне которого были награвированы загадочные цифры 3, 4, 12. Это был счет гордых побед, одержанных в те безумные ночи, которыми графиня Г. наградила наконец своего юного поклонника. Юрик прочел кузену и наперснику свои первые стихи. И тут Лоди спохватился: разве он еще не пишет стихов? Упущение было столь очевидным, что он сходу стал читать кузену что-то вполне складное, еще, кажется, и не совсем свое (увы, «совсем свое» появится лишь через десятилетия труда). Он засел за стихи почти сразу — писал по-русски, по-английски и по-французски.

Господи, да кто же из русских мальчиков не пишет стихов?

Уголовная хроника в любые времена может представить публике немало кровавых историй. Среди жутких находок киевской полиции оказалось в один из дней 1913 года тело мальчика Андрюши Ющинского, носящее следы множества ножевых ударов. Министр юстиции Щегловитов и активисты черносотенных организаций решили из чужой трагедии извлечь пользу. Пользу, конечно, называли государственной, хотя ничего, кроме убытков и позора, русскому государству затея эта не принесла. Был арестован приказчик кирпичного завода Бейлис, и из него два с половиной года вытягивали признание в том, что это он убил мальчика, желая надоить из него крови для успешного производства мацы, — ритуальное убийство. Работали под процесс Дрейфуса, однако со средневековым жутким колоритом. Из Италии были выписаны «научные» книги, которые призваны были доказать, что такие убийства происходят. Или хотя бы происходили когда-то. Денег было истрачено до черта, но кончилось все позором. Приличные люди в России считали этот грязный процесс оскорблением русскому достоинству. Именно так восприняли его и Короленко, и Леонид Андреев, и, конечно, В.Д. Набоков, который присутствовал на процессе. Главный защитник Бейлиса О. Грузенберг, удивлявшийся спокойствию своего клиента во время суда над ним в 1908 году, видел в глазах В.Д. Набокова постоянное выражение боли и ужаса…

Елена Ивановна вырезала карикатуры на мужа из газет и журналов, раздосадованных провалом киевской фальшивки. «Русское знамя», которое только недавно рекомендовало правительству «поощрять законом» уничтожение евреев, поясняло для непонятливых: «Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постоянно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей страны». И вот такой провал.

В.Д. Набоков за свои репортажи о процессе был снова наказан властями — оштрафован на… сто рублей.

Елена Набокова показала сыну карикатуру, на которой от ее мужа «и от многозубого котоусого Милюкова благодарное Мировое Еврейство (нос и бриллианты) принимает блюдо с хлеб-солью — матушку Россию». Такие обвинения были настолько популярны среди публики (как до революции, в России, так и потом, в эмиграции), что Ариадна Тыркова и спустя много лет сочла необходимым объяснять эмигрантскому читателю: «…еврейское равноправие… было обязательным пунктом в программе всех оппозционных партий, не потому, что так хотели евреи, а потому, что этого требовало чувство справедливости и интересы государства. Милюков не был ни евреем, ни еврейским наймитом, как его грубо называли правые. Его вообще нельзя было ни нанять, ни подкупить…». И уж тем более — это вы, вероятно, уже поняли — невозможно было подкупить В.Д. Набокова. Впрочем, так же невозможно было и убедить в чем-либо дремучего черносотенного «зубра» (Марков 2-й сам назвал «зубрами» себя и себе подобных).