Люди августа - Сергей Лебедев

– Моего отца выслали в тридцать девятом, когда сюда пришли советские войска, – сказал старик, и я поразился, как легко он назвал войска «советскими», то есть чужими, хотя всю жизнь сам прожил в СССР; я замечал в нем много специфически советского, и даже хорошие его манеры были именно советскими хорошими манерами, выученной аккуратностью, а не выражением внутреннего достоинства.

– Он служил в польской администрации, был финансистом, – продолжил мой собеседник. – В каком-то смысле арест его спас, да-да, спас. – Он усмехнулся моему недоумению. – Его выслали в Казахстан, и он оказался далеко от войны. Как ссыльного, его не могли забрать в армию. Я знаю, что видел его, мне было три года, когда его арестовали. Но я ничего не помню. Только какие-то световые пятна. И самое обидное, мне кажется, что я помнил, пока это не случилось. – Он коснулся пальцем изуродованного виска. – Это было в пятидесятом году. Мой товарищ подорвался на мине, а мне достался осколок. Тут было много мин, перевалы в горах минировали, лесные дороги. У меня есть несколько фотографий отца, но, если всматриваться в них, я начинаю придумывать чего не было, начинаю воображать… Через год или два после войны пришло извещение, что он умер. Я точно не знаю, что произошло, мать этой бумаги мне не показывала. Она, кажется, вообще ее сожгла. И вскоре вышла замуж второй раз, за советского офицера.

– Я должен был сделать это сам, я много раз собирался поехать туда, в Казахстан, – сказал старик. – Но я боялся. Боялся, что тоже не вернусь оттуда.

– Я скоро уезжаю в Америку, – продолжил старик, помолчав. – Дети зовут меня. Но я не могу оставить там отца. – Он махнул рукой, указывая направление, и указал точно на восток, я, еще утром смотревший карту города, мог это понять – словно Восток уже стал частью его чувств. – Привезите мне отца. – Он сгорбился, закрыл лицо рукой. – Вряд ли удастся найти могилу, но все же… Хотя бы землю с могилы, землю из тех мест, где он умер. Этого будет достаточно.

«Не ищи живых, ищи мертвых», – неужели Мирра и старик заодно? Она ему сказала? Но что она могла ему сказать? Что она знает про меня, чего не знаю я? Или это совпадение? Или это и есть знак?

– Я слушал вас, – сказал старик, заметив мою заминку. – Это странно… Я уже давно думал, к кому обратиться. У меня есть разные знакомые, некоторые с радостью взялись бы. Но… Но они здешние, не знаю, как объяснить точнее. А вы оттуда, я это чувствую. Вы сумеете. Соглашайтесь, пожалуйста. – Он положил свою руку поверх моей. – Я заплачу. Это стоит любых денег.

Конечно, я думал отказаться – как можно взять на себя чужой сыновний долг? Но вдруг старик сказал:

– По правде говоря… Дело не только в том, что я не хочу оставлять там отца. Я боюсь, что он меня не отпустит. Что не будет счастья. Мне-то оно не нужно, но дети… Я пытаюсь представить, каково ему там… Его душе… И думаю, что она бродит там, неприкаянная… Почему-то я до сих пор боюсь заглядывать за печь. Не то чтобы часто приходится, да… Но когда раньше ездил по горным деревням, скупал там старые вещи… Казалось, за печью кто-то есть…

Старик замолчал, смотрел на свои руки как-то покорно и обреченно. А я думал о мстительных душах – ведь я их почувствовал во Львове, ощутил, как пробуждаются они.

– Я согласен, – сказал я, – согласен.

И с такой мукой благодарности посмотрел на меня старик, что я словно увидел других людей, для которых в будущем стану таким же человеком, каким стал сейчас для него, – выводящим с того света; и я был ответно ему благодарен, он подарил мне то, чем я действительно хотел бы заниматься, подсказал решение, созидающее жизнь.

Жизнь решена, – пело внутри меня так ясно, что я на мгновение усомнился: не ошибка ли это? Не одурманен ли я? Не слишком ли это самонадеянно, свою ли я ношу взял? Не чрезмерны ли совпадения, не имеет ли все происходящее иной, роковой смысл?

Но снова заиграла музыка ратушных часов, будто город чувствовал мои сомнения; и под звуки менуэта мы со стариком начали составлять договор, самый, наверное, удивительный из всех договоров, мною заключенных: обязательство отыскать мертвеца. Я думал, что мы уговоримся на словах, но старик попросил у официанта бумагу и ручку. Он записывал мелким, резким, будто движения огранщика, почерком условия: сроки, деньги, его обязательства, мои обязательства, обстоятельства, имеющие отношение к делу, условия форс-мажора, вознаграждение, штрафные санкции; а мне казалось, что все это на самом деле не имеет значения, что старик водит блестящим острым пером по бумаге – а где-то вдали, в казахских степях, уже прокладывается маршрут; то, что еще несколько минут назад было неопределенно-отдаленным будущим, вдруг стало надвигаться, обретать плоть, словно почерк старика сгущал время.

Я отправился во Львов, увозя договор, деньги и бумаги из домашнего архива старика, которые могли бы мне помочь. Уже в самолете, когда лайнер оторвался от взлетной полосы, я достал из конверта единственную сохранившуюся фотографию того, кого мне предстояло искать; в сумеречном освещении салона мне показалось, что на фото – мой недавний собеседник. Конечно, успокоил я сам себя, дети бывают похожи на отцов, к тому же, всмотревшись, я понял, что на фотографии изображен другой человек.

Глава VI

Фамилия моего клиента и его отца была немного вычурной, бутафорски-напыщенной – Кастальский, как раз для имперского приграничья с его нефтяным необарокко. Я даже усмехнулся, представив, что Кастальского-старшего в лагере назначили ключником; но потом осекся, устыдился – мне-то легко шутить… Впрочем, фамилия мне нравилась: необычная, по-своему задорная, цепляющая слух, она имела больше шансов сохраниться в памяти людей.

В центральных московских архивах дела Кастальского не было, мне сказали, что оно, скорее всего, в Караганде, там, куда Кастальского сослали. Сначала я думал взять билет на самолет, но потом решил ехать поездом – той дорогой, которой шли эшелоны со ссыльными. Мне казалось правильным увидеть, как медленно разворачивается пространство, меняются приметы ландшафта, ощутить всю протяженность ссылки; могло ли это буквально помочь в поисках – вряд ли; а вот настроить на верную волну, произвести фокусировку чувств – вполне.

Сколько раз я ездил этой дорогой – но теперь впервые наблюдал с замиранием сердца, как ночь съедает расстояние от Москвы до Мордовии и ранним утром возникают в сумерках лагерные края Потьмы, до сих пор перекрещенные проволокой зон, как одну за одной – Инза, Рузаевка, Сызрань – поезд проходит станции с этим «зззз» и «рррр» в названии, похожим на звук бензопилы на лесоповале, грызущей дерево; как по неимоверно длинному для жителя срединной России мосту поезд пересекает Волгу и отваливается первый ломоть пространства; как ночь съедает уральские предгорья, и утром поезд уже движется по речным долинам сквозь горы Урала – второй ломоть; день тянется, холмы становятся все ниже, овраги – мельче; снова ночь – и наутро только пыльная плоскость степи, где любое здание с его углами не имеет геометрического соответствия в ландшафте и потому отторгаемо местностью; и терриконы, угольные терриконы Караганды с их дымными шлейфами – ветер развеивает угольную пыль.

В Караганде я несколько дней пытался найти нужных мне людей. Еще в поезде я удивился, что между двумя странами, уже несколько лет как независимыми, не было пограничного досмотра. Теперь я понял, что не только таможни нет – пока нет и милиции, армии, органов безопасности; армейские патрули побирались на вокзале, милиция была одета еще в советскую форму. Подполковник Российской армии, ракетчик, направлявшийся на Байконур через Караганду, сказал мне с усмешкой, что ему хватило бы мотострелковой дивизии, чтобы забрать весь Казахстан; в поезде его слова показались мне бахвальством, но теперь я осознавал, что он имел в виду.

В карагандинских архивах бывшего КГБ, куда мне нужно было попасть, – без официальных документов, за взятку – никто не знал, кому, собственно, нужно давать взятку, все кивали друг на друга, пересылали от одного стола к другому. Наконец нашелся отставник, вызванный обратно на службу; он вынес мне дело Кастальского, назвал цену за свои услуги; мне показалось, что дорого, но потом я понял, что он предлагает мне не посмотреть, а купить дело, унести его с собой, и заплатил четыреста долларов; могли ли представить и следователь, и обвиняемый, что через несколько десятков лет картонную папку с протоколами можно будет купить за американскую валюту?

Во дворе архивного здания, на спецпомойке, – раньше мусор из нее считался, наверное, секретным и сжигался в особом месте, – открыто валялись бумаги, черно-белые фотографии, мотки фотопленки. Я поднял одно фото – и узнал место, главную городскую площадь, «наружка» снимала там карагандинские волнения 1986 года. Всего восемь лет прошло – а уже не узнать тех лиц, тех одежд, они кажутся такими далекими! И радостная, опьяняющая волна подхватила меня: Безопасность, старая шлюха, сдохла! Нет ее власти надо мной, нет ее власти больше ни над кем! Выброшены в мусор ее шпионские штучки, сдохла сука, тварь в погонах, с подведенными синевой допросных ночей глазами! Погасли допросные лампы, и крысы жрут в архивах ее дряблое, пожухлое бумажное тело, а прежние слуги торгуют этим телом навынос. Я свободен от страхов бабушки Тани, от вечной ее опаски – и могу смело читать старые следственные дела, они никому больше не причинят вреда.