Крах игрушечного королевства - Эд Макбейн

— Я не знаю никаких твоих тайн, — отрезал я.

— Если бы знал.

— Я не собираюсь их узнавать.

— Но ты ведь спишь с ней?

— Лэйни…

— Разве нет?

— Лэйни, если мой личные отношения с Патрицией Демминг каким-либо образом начнут препятствовать выполнению обязанностей твоего адвоката, я немедленно откажусь от ведения этого дела.

— Выполнение обязанностей моего адвоката… — повторила за мной Лэйни, продолжая улыбаться.

— Да. На самом деле, если ты считаешь, что я плохо защищаю твои интересы…

— Почему же? Хорошо.

— Отлично. Я рад это слышать.

— Кроме того, — добавила Лэйни, — все, о чем мы говорим, является конфиденциальной информацией, не так ли?

— Да, конечно.

Я подумал о том, какие тайны она имеет в виду.

— Значит, так?

— Ну само собой.

Начальника охраны звали Бартоломью Харрод.

Если бы здесь присутствовали присяжные, они бы поверили старине Барту безоговорочно, с первого взгляда — хотя бы потому, что человек, носящий имя одного из двенадцати апостолов, просто не способен лгать.

Ну, разве что Иуда Искариот. В наше время присяжными бывают и женщины, но во времена нашей с тобой юности, Мэгги, жюри состояло исключительно из мужчин. Возьмем присяжными Эндрю, Бартоломью, Джеймса, (точнее, двоих Джеймсов), Джона, Таддея, Маттиаса, Филиппа, Питера, Симона, Томаса — упомянем скромно, что среди них встречается и Мэттью, — и вот мы имеем, ребята, суд «двенадцати добрых и честных людей».[1]

Не говоря уже о Павле, который видел воскресшего Господа, и был поэтому причислен к апостолам и сподобился святости.

Но никто из присяжных не слушал, что рассказывал Бартоломью Харрод в субботу, шестнадцатого сентября, сидя под ярким сентябрьским солнцем. Мы сидели на открытом воздухе, вокруг круглого столика с пластиковой крышкой и гнутыми металлическими ножками. Мы — это я, сам Харрод и Эндрю Холмс, один из служащих нашей конторы, к которому должно будет перейти дело Камминс, если я не выдержу столь тяжкого испытания.

Вот вам уже три добрых и честных человека. Хотя какое имеет значение, что они — тезки апостолов?

Я позвонил Харроду сразу же после того, как ушел от Лэйни. Я сказал, что я представляю интересы мисс Камминс, что его имя мне дал прокурор Фолгер, и что я уверен, что мистер Харрод предполагал, что я постараюсь как можно скорее связаться с ним. Я сказал Харроду, что если бы он согласился прийти ко мне в контору или назвать место, где ему удобно было бы со мной встретиться, мы могли бы поговорить о тех показаниях, которые он дал большому жюри, и это избавило бы его в дальнейшем от возможных неприятностей при перекрестном допросе.

Последнее утверждение было откровенной ложью, но иногда она помогает повлиять на свидетелей, не желающих идти навстречу.

Впрочем, гораздо лучший результат дал прием, условно именуемый «Прекрасная Америка»: речь, основанная на предпосылке, что каждый гражданин Соединенных Штатов имеет право на справедливый суд. Я выразил уверенность, что в интересах правосудия — да избавит его Бог, конечно, но мистер Харрод понимает, что он и сам может когда-нибудь оказаться в подобной ситуации, — так вот, он, конечно, понимает, что интересы свободы, правосудия и всякого такого требуют, чтобы представителям защиты было известно, благодаря каким данным большое жюри приняло именно такое решение, и для этого его показания оказали бы неоценимую помощь.

Я сказал, что наш разговор не будет считаться дачей показаний под присягой. Это будет обычная беседа. Я сделаю запись нашего разговора, но лишь для того, чтобы иметь возможность позже прослушать его еще раз.

Это была очередная ложь, хотя уже и меньшего масштаба, но, в конце концов, наш телефонный разговор точно не являлся дачей показаний под присягой. Мне нужна была запись разговора, чтобы позже, уже на суде, иметь возможность попросить его повторить что-либо, сказанное во время нашей неофициальной беседы. Вот поэтому я попросил Эндрю Холмса (не являющегося родственником знаменитого сыщика), нового компаньона фирмы «Саммервил и Хоуп», присоединиться ко мне на время нашей с Харродом беседы.

Я предпочел бы, чтобы с Харродом побеседовал кто-нибудь из двух частных сыщиков, услугами которых я неоднократно пользовался, Уоррен Чамберс или Тутс Кили. Но автоответчики на квартире Уоррена и у него в офисе в один голос сообщили, что он будет отсутствовать примерно с неделю, а автоответчик Тутс вообще просто сказал, что она «не может сейчас подойти к телефону» и предложил оставить сообщение. Это означало, что я не смогу использовать их на этой тупой работе и позже просить подтвердить аутентичность и происхождение пленки. Мне нужен был свидетель этого разговора.

Вы спросите, почему?

Потому, что если я все-таки продолжу вести дело Лэйни, и на судебном разбирательстве начну задавать апостолу Бартоломью вопросы по поводу этой записи, он преспокойно может заявить, что никогда ничего подобного не говорил. Я, конечно, смогу прокрутить запись, дабы освежить его память. Но, предположим, он скажет, что это не его голос на пленке — и кто сможет подтвердить обратное? Согласно пункту 5-101 дисциплинарных правил, адвокат не может выступать в качестве свидетеля.

Так что Фолгеру даже не придется задавать риторический вопрос: «А судьи кто?»

Отсюда и присутствие Эндрю Холмса.

Кто бы из нас в конечном итоге ни повел это дело, второй всегда сможет засвидетельствовать, кем, когда, как и где была сделана эта запись.

Диктофон стоял в центре столика.

Мы сидели вокруг на неудобных стульях с тускло-зеленой обивкой. Мы сидели в некоем подобии заднего дворика, за передвижным домом Харрода, припаркованного среди множества подобных домов на Тимакан-Пойнт-Роуд.

В штате Флорида человек, владеющий так называемым передвижным домом, не должен платить налоги ни штату, ни городу, ни округу, ни даже школьный налог. Все, что он должен сделать в соответствии с разделом седьмым конституции штата Флорида — «Финансы и налогообложение», — это купить лицензию. «Автомобили, яхты, самолеты, трейлеры и передвижные дома являются юридическими субъектами, для пользования которыми в установленных законом целях следует приобретать налоговую лицензию, но не являются субъектами, подлежащими налогообложению в соответствии с их стоимостью».

Лицензия, согласно пункту 320.08 раздела «Лицензии на автотранспорт», стоит двадцать долларов за передвижной дом длиной до тридцати пяти футов, двадцать пять — за дом длиной свыше тридцати пяти, но меньше сорока футов, и пятьдесят — за дом свыше шестидесяти пяти футов длиной. Даже если этот передвижной дом снят с колес, поставлен на бетонные сваи, и в него подведено электричество и вода, он все равно считается «передвижным» домом, поскольку «не закреплен неподвижно» на земле.

Многих жителей Калузы сильно раздражает тот факт, что обитателям этих передвижных домов позволено голосовать, хотя они не платят никаких налогов. Многие жители Калузы считают этих уродливых алюминиевых монстров настоящими паразитами, особенно когда эти паразиты приживаются на дорогой земле в пойме реки, которая была скуплена ее нынешними владельцами еще до того, как все прочие осознали ее истинную стоимость.

Харрод явно осознавал и ценил свое привилегированное положение как владельца передвижного дома. Он явно ценил свой крохотный огороженный задний дворик и поблескивающую в отдалении Коттонмаус-ривер, которая, извиваясь, пробиралась через этот металлический лабиринт, словно змея, от которой река и получила свое имя. На подернутой рябью поверхности воды играло солнце. Харрод явно ценил и оказанное ему сегодня внимание.

Как же — два адвоката в костюмах и при галстуках, и диктофон, готовый увековечить его драгоценные слова.

Это был голубоглазый, светловолосый, уже начинающий седеть мужчина лет шестидесяти. Он, как и многие пожилые граждане, осевшие на белых песчаных берегах Мексиканского залива, удалился на покой около десяти лет назад, и вскорости понял, что безделье мало чем отличается от смерти. Я где-то читал, что однажды племянник Джорджа Бернса как-то сказал ему, что мечтает об отставке, а Бернс в ответ поинтересовался:

«Ну и что ты будешь с собой делать?» Племянник ответил: «Я буду все время играть в гольф». Бернс подумал немного и сказал: «Луи, игра в гольф доставляет удовольствие лишь тогда, когда у тебя есть и другие занятия».

Харрод пошел работать охранником.

Так и получилось, что он присутствовал при том, как вечером прошлого вторника, в начале одиннадцатого, Лэйни Камминс въехала на автостоянку яхт-клуба на Силвер-Крик.

— Откуда вам известно время? — спросил я.

— Подождите, я проверю, как идет запись, — попросил Эндрю, нажал на «стоп» и прокрутил заново первые слова Харрода. Эндрю был одет в светло-желтый костюм, а его зеленый галстук гармонировал с обивкой стульев, на которых мы устроились. Эндрю было двадцать девять лет. У него были темные вьющиеся волосы, карие глаза, орлиный нос — в смысле, изогнутый, как орлиный клюв, — и мягкий, почти женственный рот, с тонкой верхней губой, и капризно искривленной нижней. Очки в черной оправе придавали ему высокоученый вид, что, в общем-то, соответствовало действительности: он редактировал «Юридический вестник» в Верхнем Мичигане, и был третьим по успеваемости среди своего выпуска.