Король в Несвиже (сборник) - Юзеф Крашевский

Розия с равной заботливостью скрывала то, что умела, как другие хвалятся тем, чего не умеют. Как Юлиан, так и она, в компании ровесников и молодёжи зачерпнула ту горячую любовь к стране, готовая на всякие самоотречения, которая счастлива, когда делом показать себя может.

Семья Преслеров, такая, какой мы её изображаем, вовсе не является вымыслом нашей фантазии; все, которые в этот период времени жили в Варшаве, которые близко и внимательно присматривались к нашему обществу, признают, что таких семей, отцы которых усердно служили правительству, а дети посвящали себя стране, было и есть тысячи. Даже в тех домах, в которых отцы и матери показывали наихудшие примеры, росли дети, вытягивая руки к мученичеству, как бы желали искупить их грехи. Мы видели сыновей полицейских, идущих в Сибирь в канадалах, жён полицейских должностных лиц, заключённых в тюрьму за заговоры. Как в тёплой атмосфере всё, даже камень, разогревается, так в этом жару патриотизма нагревались сердца и размягчались самые твёрдые души.

Пришедши домой, Преслер, как в первый раз, застал Розию, плачущую у окна, она хотела бежать искать мать, но не знала, куда она пошла. Ей велели сидеть и ждать, таким образом, она одна должна была оставаться в опустевшем доме с чёрными мыслями. Когда отец пришёл первый раз, она не отважилась его ни о чём спросить. По той причине, что Преслер очень редко с ней говорил и к ней приближался, можно сказать, что, очень его боясь, она мало его знала.

Управляемый этой дьявольской мыслью использования Розы как инструмент освобождения сына, Преслер, посмотрев на неё, на это личико ангелочка с заплаканными глазами, почувствовал, как сжалось его сердце и закрылись уста.

Сначала он не смел с ней говорить, долго ему понадобилось ходить, раздумывать, набирать отваги, прежде чем сумел ей проговорить:

– Слушай-ка, – сказал он наконец, вставая вдруг перед девочкой, которая, встревоженно уставила на него глаза, – ты знаешь, что твоего брата взяли… напрасно я, напрасно мать ходили просить за него, ничего не помогает, слушай, может, ты была бы более удачлива?..

Голос ему изменил, он опустил голову.

Розия вся залилась румянцем, закрыла свои глаза, не была уже ребёнком и страшных тех нескольких слов поняла грозное значение. Негодование тронуло ей грудь, но одновременно сердечная любовь к брату зкзальтировала её к героизму.

Мысль, быстрая как молния, в её молодой голове охватила весь план страшной драмы.

Преслер ждал ответа, но она не скоро его дала, а голос, которым она ему ответила, был такой смелый, такой огненный, что старик его почти испугался.

– Добрый отец, – сказала она, – я пойду, и, если Бог позволит, мы спасём Юлиана.

Отец, который ожидал колебания, сопротивление, плач, не понял собственного ребёнка.

– Пошла бы ты сейчас? – он спросил.

– Нет, – ответствовала Розия, – завтра, завтра пойдём.

И правда, пора была уже слишком поздняя, солнце заходило, а Розия, которая в одну минуту воплотилась в героиню, имела ещё много дел перед этим решающим шагом.

Только молодость умеет так шибко без долгих размышлений находить инстинктом дорогу, которую ей скорее чувства, нежели рассуждения указывают. Всё складывалось на то, чтобы проект Рози сделать возможным. Она понимала, что должна понравиться, соблазнить, вскружить голову. Она хотела быть Юдифью для того неизвестного Олоферна, которому собиралась себя пожертвовать; её молодое сердечко билось уже давно для честного парня, одного из тех сынов Варшавы, которого знала с детства.

Молодой парень, не имея возмоможности быть лекарем, приспособился на фармацевта и занимал место второго субъекта в одной из аптек в Краковском предместье. Розия, не размышляя, решила выпросить у него яда. Он предполагался для службы ей самой либо для того, который хотел бы воспользоваться её несчастным положением…

Когда Преслер, получив от неё обещание сопровождать его завтра, потащился снова из дома, не в состоянии в нём усидеть, Розия тут же схватила скромную шляпу и чёрную мантильку, велела Кахне оставаться дома, а сама как стрела побежала в аптеку.

Лишь по дороге ей пришла мысль, что яд не так легко даётся тому, кто захочет его иметь, что перед Казем нужно будет всё объяснять, что он может или не сможет, либо испугается, либо не сумеет выполнить её желания. Но однажды решив вооружиться этим оружием, Розия положилась на волю Провидения, что оно должно было её поддержать.

Она отворила несмело дверь аптеки, посмотрела вглубь – счастьем Казьмеж был один, но как тут начать разговор!

Увидев её, парень живо подбежал, ибо знал о судьбе Юлиана, а по заплаканным глазам легко было догадаться о великом несчастье…

– Боже мой, – воскликнул он, – не заболел ли кто дома? Расскажи мне, дорогая моя! Может, я могу быть вам полезным! Говори, рассказывай!

– Знаешь о Юлиане?

– А! Знаю…

– Следовательно, ты всё знаешь; но у меня большая, большая просьба к тебе, – и девушка подала ему ручку, уставляя на него свои голубые умоляющие глаза.

– Казы, мой дорогой, если ты меня любишь, сделай то, о чём я буду тебя просить, поклянись же!!

– Можешь ли просить меня или нуждаешься в клятве? Сделаю, что только смогу, хоть бы жизнь отдать пришлось!

– А если бы пришлось отдать? – спросила Розия, пристально глядя на него и медленно бросая по одному слову.

– Чтобы тебя спасти?

– Да…

После минутного молчания Розия подошла и шепнула ему на ухо:

– Дай мне сильного, сильного, ужасного яда, обязательно мне понадобится… Казы! Не откажи!

Казы остолбенел.

– Яда? – вопросил он через мгновение, всматриваясь в неё. – Тебе? На что?

– На что? Я тебе поведать не могу, но клянусь тебе, заверяю, заклинаю нашей любовью, что он нужен для моего спасения!

– Для твоего спасения? Что же тебе угрожает?

– Но я тебе ничего сказать не могу! Ты знаешь меня? Веришь ли мне?

– Я знаю тебя и верю тебе, мой дорогой ангел, но и ты должна меня знать, должна бы мне верить! На что эти секреты между нами?

Девушка сильно забеспокоилась, но смущённый Казьмеж так настаивал, что, в конце концов она должна была всё рассказать.

– Отец проводит меня с собой к какому-то генералу, ты знаешь этих мучитетелей, что у них может просьба такой бедной, как я, девочки? Отец прав, что для спасения Юлка хочет мной пожертвовать, освобожу его, но этого негодяя, которого подкупит моя улыбка, отравить должна, чтобы рука его моей ладони коснуться не смела.

Казьмеж, видя запал, с каким она это говорила, побледнел, но упал перед ней на колени, так она охватила его своим героизмом. Пользуясь этим волнением, Розия резко потребовала яда. Как же его было доверить в руки пятнадцатилетнего ребёнка, обезумевшего от боли почти до отчаяния! Она могла его использовать в минуту какого-то беспричинного опасения против себя самой, во всяком случае она могла выдать себя неловкостью и сгубить. Казьмеж сам не ведал, что делать, но смягчался во время, когда она настаивала, её чувствам дал себя охватить.

– Поклянись же, – сказал он, – что ни в коем случае не используешь яда для себя! Я буду на страже. Ежели дойдёт до крайности и Юлиан будет уже свободен, я бросаю аптеку, забираю тебя, у меня есть ксендз, который нас повенчает, и мы убежим в Августовское… к моей семье.

Долго ещё шептались друг с другом и никто их как-то разговора не прервал.

Наконец, хоть с великим страхом, Казьмеж добыл стрихнины, закрыл малое её количество в бутылочку, которая с лёгкостью под перчаткой на ладони могла скрыться; и Розия с великой радостью побежала к дому с тем страшным оружием.

В то время, к которому относится наш роман, поведение русских не было ещё так отчаянно бесстыдно, как сегодня. Они кое-как заботились о мнении Европы, которая ещё безоговорочно их не осудила, делали вид людей цивилизованных, хотя неловко. Та искусственная агитация, которая под видом патриотизма сделала в России запрет всех добрых и благородных чувств, сделала преследование системой, жестокость – правом, неуважение всего – правилом этой беспрецедентной войны, эта агитация, которую сделали журналистика и усердие бюрократов, ещё в это время не существовала. Россия, льстя себе, что разрешит этот спор, важности которого не понимала, обходилась с нами потихоньку со своей обычной жестокостью, внешне с сохранением некоторых правовых норм. Делали вид, например, хоть неловко, что собирались отдать под суд того генерала, который первый выстрелил в безоружного человека, отрицали разбитие креста и уничтожение духовных, но потихоньку на советах в замке жалели, что мало людей пало, и что в первую минуту не использовали более сильных средств. Это общее поведение выдавалось и в выборе людей, брали таких, которые умели прятать когти, надевая на них глянцевые перчатки. Князь Шкурин, адьютант губернатора, прекрасно образованный человек, известный своими либеральными принципами, говорил почти громко в гостиных о николаевском деспотизме, даже признавал за Польшей некоторые права, но хотел только, чтобы она сдалась на великодушие царя.