Вызов на дуэль - Анатолий Мошковский

А в следующем, тридцать пятом году вышла особая челюскинская серия почтовых марок. На самой дорогой, пятидесятикопеечной, был изображен покинутый ледовый лагерь: два белых медведя, закинув морды, с тоской смотрят на последний улетающий с льдины самолет. Вдали лучится северное сияние, развевается на шесте флаг, а медведи глядят в небо и воют…

Далеко с тех пор шагнуло время.

Много наших дрейфующих станций плавало и плавает у Северного полюса, и событие, равное тому, не заняло бы теперь в газете больше одной-двух заметок. Не такое уж это крупное событие для огромной страны. Но ведь то были первые наши подвиги, первое единение человеческих судеб на шатком, треснувшем льду, начало больших путей…

Сколько кораблей погибло с тех пор от бомб, мин и торпед, сколько городов и людей превратилось в прах! Но я хочу, чтоб жил в памяти людей «Челюскин», и «лагерь Шмидта», и Могилевич, и первые герои, и наши волнения и тревоги тех лет, когда страна была такой молодой.

Западная Двина

Я часто ловил с этого причала уклеек и пескарей. Однажды клевало плохо, я смотал удочку и сел, опустив вниз босые ноги. От нечего делать стал разглядывать на дне плоские белые камни, консервные банки и ржавый топор и при этом болтал ногами.

Вдруг причал легко задрожал. С веслами на плече на него взошел высокий парень в хорошем сером костюме со значками, при галстуке. Ну и вырядился! Он был слишком нарядно одет для катания по реке.

Он шел по гнущимся доскам ко мне.

Я его знал. Он жил в домике у берега, и я не раз, спускаясь к реке, видел его сквозь щели забора — у грядок и клумб с цветами. Я много раз видел, как с веслами на плече, просто одетый, спускается он по деревянной лестнице от домика к реке.

— Здравствуй, паренек, — сказал он.

Я ответил.

— Ты, наверно, живешь где-нибудь рядом?

Я сказал, где живу. Его вопрос удивил меня.

— Я часто вижу тебя здесь.

— И я вас, — сказал я.

— Грести можешь? — внезапно спросил он.

— Могу.

— А плавать?

Я даже немного обиделся:

— Кто ж не может плавать?

— А ну-ка покатай меня немного! — Он жестом руки пригласил меня в лодку.

Я не заставил себя ждать.

Парень отомкнул замок, вынул кольцо с цепью, спрятал ключ в карман. Потом сошел в лодку, сел, подтянув на коленях брюки, и сказал:

— Валяй.

Я ничего не понимал. Вставил уключины с веслами в гнезда, оттолкнулся от причала, и течение подхватило лодку. Я выправил ее веслами и, вкладывая в них всю силу, погнал лодку вверх.

Вода с шумом обтекала нос, клокотала и пенилась у бортов. Парень смотрел на меня странным взглядом — прищурившись, изучающе. И молчал.

Молчал и я.

С детских лет любил я воду, и одно из первых моих воспоминаний — вода. Я родился вблизи Днепра, в Могилеве он узкий, будничный и мелкий, но я навсегда запомнил его, и меня, новорожденного, наверное, обмыли его водой. Потом мы жили у Припяти, которая в раннем детстве казалась мне морем, — она, ее затоны и заливы на другом берегу. А потом, семи лет от роду, привезли меня сюда, в этот большой старинный город на Западной Двине…

— Ничего, — сказал парень, — только весла не очень зарывай, легче будет идти.

— Хорошо, — сказал я.

— Теперь гони вниз по течению.

— Пожалуйста.

Я рад был погрести, размяться, вдосталь наглотаться речного воздуха.

— А теперь вот что, — сказал он серьезно, — подкинь-ка меня к клубу металлистов, у нас сегодня вечер.

Я хорошо знал серое здание клуба на том берегу, принадлежавшего станкостроительному заводу. В десять минут догреб я до берега. Парень достал из кармана ключ от лодки:

— Катайсь сколько влезет. Потом замкни и отнеси ключ моей матери.

— Ладно, — сказал я.

Он выпрыгнул из лодки, сильным толчком оттолкнул меня от берега, помахал и пошел в гору, а я понесся по реке.

Какой это был вечер!

Я был один в лодке и мог плыть в ней куда хочу, сколько хочу и никуда не спешить.

А может, мне было так хорошо потому, что этот незнакомый, чужой мне человек, не зная, кто я и что я, отдал мне, как своему, эту лодку.

Я катался дотемна. То греб стремительно, то отдыхал, и лодку сносило течением. Я был капитаном корабля, и корабль меня слушался.

Вдосталь накатавшись, я подгреб к причалу и защелкнул замок. Попробовал, хорошо ли, — я не мог подвести этого парня. Потом, взвалив на плечо мокрые весла, сошел на берег и стал подниматься к их домику.

Его мать не удивилась, увидев меня, хотя, конечно, видела впервые. Она попросила отнести весла в сарай, повесить там на гвоздик ключ, а на прощание сказала:

— Приходи…

И я стал приходить.

У меня началась новая жизнь — я стал самым счастливым человеком на Двине. В любой момент мог я взять лодку и брал ее. Я принес из дому веревку, привязал к ней большой камень, и у меня появился якорь. Я опускал его в нужном месте и ловил удочкой рыбу.

Я перекатал на лодке уйму мальчишек из нашего дома, я нырял с нее, толкал ее и догонял. Я подгонял ее к плывшим по реке плотам, вылезал на них, двигался с полкилометра вниз, потом влезал в лодку и отталкивался.

Я катался в трусах, сложив на корме одежду, и загорел в то лето как никогда: загар не сошел до следующего июня. На руках и животе стали твердеть мускулы.

Еще больше привязался я к реке. Я любил ее быстроту и свежесть, ее плоты и пароходы, высокие штабеля леса, стоявшие на ее берегах. Я любил реку за то, что в ее глубинах живет моя рыба; за то, что она отражает высокие трубы фабрик и заводов, глиняные берега с соснами, березовые рощи и мосты…

Иногда мы катались вместе с хозяином лодки — его звали Сергеем. Он работал механиком на заводе, был молчаливым и мягким. Часто мы ездили с ним на рыбалку: становились на «точку» — привязывались к вбитому в дно колу, подкармливали рыбу глиной с кашей, опускали на коротких удилищах длиннющие лески. Когда течение относило их до конца, мы подтягивали поплавки к борту и снова отпускали…

Как-то я греб посреди реки, смотрел на головы купающихся, прислушивался к шуму пляжа. Греб я с вялой размеренностью, сам не зная куда.

Вдруг послышался голос. Меня кто-то звал.

Я не сразу понял это. Думал, кто-то с кем-то перекрикивается на волне, и только после понял я, что зовут именно меня.

— Парень! — кричал какой-то пловец. — Греби сюда…

«Что ему нужно? — подумал я. — Попросил бы, а то еще требует!»

— Скорей!

Он погрузился в воду, но тотчас выплыл.

Я повернул к нему, и за борт схватились две крепкие волосатые руки, исколотые голубыми русалками и сердцами. Мокрые волосы падали на лоб, доставали до рта, и я видел только один глаз. Рот был мучительно искривлен.

— Греби к берегу, — процедил он сквозь зубы.

Я налег на весла, а две жилистые руки держались за борта. Когда я догреб до места, где вода была по пояс, человек встал, откинул со лба волосы, полусогнулся и начал что-то делать с ногой:

— Ох и сволочная, на самой середине!

И я понял — его схватила судорога. Я подождал, пока она не прошла и человек, хромая, не побрел к берегу.

Я посмотрел вслед ему, покачал головой — куда исчезли спасательные лодки? — и двинулся к середине реки, впитывая плечами и спиной солнце и ветер. Я греб и смотрел на звонкую синеву неба, я греб и окидывал взглядом двинские берега, я греб и мне хотелось кричать и петь от радости, до того хорошо было жить на земле — видеть, чувствовать, дышать… Хорошо!

Шесть плиток шоколада

Я не помню, чтоб отец когда-нибудь приносил домой шоколад. То ли денег было в обрез, то ли считал, что не нужно с детства баловать своих мальчишек шоколадом: с малых лет привыкнут, а когда вырастут, и мед им покажется горьким.

Наверное, он был прав. И все-таки однажды я чуть не обиделся на него из-за шоколада.

Как-то летом по дороге на детскую техническую станцию забрел я на одуряющие запахи в кондитерский магазин. Там я увидел отца. Он стоял у прилавка, высокий, седой, протягивал продавщице чек и поглядывал на застекленную витрину, уставленную вазочками и коробочками со сластями — конфеты, печенье, пастила и мармелад.

Что это он покупает?

Я спрятался за спину квадратной толстухи с продовольственной сумкой и вел за отцом наблюдение из-за ее спины. Он не должен знать, что я вижу его: пусть думает, что его гостинцы окажутся полной неожиданностью!

Продавщица достала откуда-то снизу шесть плиток шоколада — я успел сосчитать! — в серебряной бумаге, с самолетами на этикетке и завернула. Отец сунул пачку в карман и вышел из магазина.

Я немного подождал и юркнул следом.

Отец всегда торопился, ходил быстро, и когда я вышел на тротуар, его голова, возвышаясь над головами других людей, была далеко — у кинотеатра «Спартак».