Смерть в Париже - Владимир Рекшан

Часть четвертая

— Сынок, ты понял, как важна глупость? — спросил старик.

Редкая улыбка изменила его лицо, и стало возможным представить, каким оно было в молодости.

— Глупость человека, прошедшего путь, — это не глупость, а дар Божий, — продолжил старик. — Я глуп. Сложность мира сложилась для меня из трех смыслов, простых, как глина в руках Гончара. Рождение, смерть, а между ними — совокупление. Рождение не зависит от нас, и это проще всего. Смерть придет независимо от нашего желания, но она сложнее рождения, поскольку ты можешь поучаствовать в своей смерти. Совокупление сложнее рождения и смерти намного, и оно движет людьми. Но дар совокупления дан нам свыше, и он просто проходит со временем. Глупость в простоте, так же как и божество Гончара. Он просто вращает круг и лепит судьбу.

— Да, Учитель, — сказал я и спросил, подумав: — Но зачем мне эта простота?

— Затем, сынок, — ответил старик, — чтобы отомстить за нее. Ведь единственно в чем ты можешь поучаствовать, так это в смерти. — Ты все понял, сынок? — спросил старик и закрыл глаза.

Он лежал на топчане, покрытом потертым подобием ковра.

— Да, — ответил я и ушел, чтобы прийти завтра и постараться понять.

Белая ночь освещает комнату. Дверь в прихожую оставалась открытой, и я очень хорошо слышу, как осторожно щелкает замок, и отчетливо вижу движение дверной ручки.

Ширинку следует застегнуть в ответственный момент жизни. Застегиваю. Тянусь к тапочкам и под подушку. Теперь я вооружен и очень опасен. Я становлюсь возле косяка в метре от входной двери, которая открывается невыносимо медленно. Я не вижу, кто входит. Дверь захлопывается с легким щелчком, и по шагам можно понять, что Явление проходит по коридору в сторону кухни. Шаги легкие и нервные. Бандиты ходят не так. В ванной открывается дверь, и мне становится почти ясно. Шорох простыней оттуда. Падает с противным грохотом стул. Я слышу стон, вхожу в коридор и останавливаюсь в дверях ванной комнаты. На корточках возле бельевого ящика сидит Юлия. Она поднимает голову. Абсолютный ужас в ее глазах вспыхивает только на мгновение. Другое сильнее ужаса, и мне приходилось встречаться с таким, пусть и нечасто. Все они одинаковы, хотя вероисповедания, пол и континенты проживания бывают разные.

— Кто ты такой? — спрашивает она. Ее главный интерес, ее другая сущность поглощают короткий ужас первой встречи, и она медленно встает. Она смотрит на лезвие в моих руках и говорит с надеждой на героин: — Это ты его убил.

— Нет, — отвечаю я и делаю шаг в комнату.

Она обгоняет меня и садится на диван прямо на одеяло, под которым минуту назад я собирался спать. Я включаю настольную лампу, надеясь, что свет не увидят из окон напротив. Я сажусь в кресло, и мы молчим какое-то время. За эти десятки секунд становится ясно, насколько она изменилась. Я помнил самоуверенную голую женщину на крыше, а теперь она лишь собственная нервная тень, и совершенно ясно, что у нее на уме. Как быстро гармония может растоптать самое себя. Плохо расчесанные волосы и опухшее лицо без косметики. Мятая одежда и бегающие пальцы.

— Дай мне, — говорит Юлия. — Это не твое.

— Нет, — отвечаю я.

— Трахни меня, если хочешь, — говорит она. — Ее глаза горят, как бенгальские огни. Зачем она родилась на свет Божий? Ее тоже никто не спрашивал, как и меня.

— Нет, спасибо, — произношу я. — Встань с постели, крошка.

Она встает. Она высокая.

— Выйди на кухню, — говорю я, и она выходит.

Я достаю из-под дивана пакетик и отсыпаю немного порошка прямо на старую газету, а пакет прячу обратно.

— Иди сюда! — Она почти прибегает. — Вот, — показываю пальцем. — Иначе с тобой не поговоришь.

Улыбка искривляет ее лицо. Она, словно мать младенца, берет газету и скрывается в ванной комнате, из которой возвращается через минут десять, ровно через две сигареты, и ее не узнать.

— Поговорим? — спрашиваю ее.

Она неопределенно хмыкает, садится опять на диван, но уже садится королевой, и лицо ее другое, и руки, и даже прическа вместе с одеждой — все изменилось в лучшую сторону.

— Поговорим! — Ей почти весело. — Это ты, сволочь, убил Никиту.

— Нет, — отвечаю я. — Я тебе уже говорил.

— Нож, — говорит она и показывает на нож, который я по-прежнему держу в руке.

— Его убил другой человек, — отвечаю я. — Я хочу знать кто. Ты мне поможешь. Ты все равно скажешь. Лучше говори быстрее. Тогда у нас останется время, чтобы постараться выжить.

Она закрывает глаза и откидывается к стене. Ей все равно — выживет она или нет. Она знает: пакетик у меня, содержимого ей хватит надолго, со мной невозможно хитрить, тело мне подставить в обмен не удастся.

— Они подсадили Никиту год назад. Ты знаешь это? — спрашивает она, не открывая глаз. — Они подсадили Никиту с моей помощью, но я не виновата. Я сама была тогда подсажена.

Замечательно, только и успел я подумать. Никита самым обычным, самым банальным образом стал торчать на героине. Он никогда не был замечен даже в алкогольных излишествах и вдруг попался в том возрасте, когда другие люди бросают или умирают. Впрочем, он умер.

— Ему нужно было отрабатывать. Вот и все, — говорит она, открывает глаза и словно впивается в меня. — Отдай. Это не твое.

— Не ври, — говорю я. — За это не убивают. По крайней мере, никогда не убьют звезду. Ты будешь говорить все, что знаешь, сука! — Я вдруг замечаю, что перехожу на крик, и это плохо. Я останавливаюсь и произношу тихо и по слогам: — Ты скажешь все, сука. Если ты не скажешь, сука, то ты будешь ломаться две недели, сука, и полезешь в петлю без кайфа, сука, или поползешь к Гондону, сука, или к тем, кто у него всем заправляет, и они тебя на куски разрежут и в землю зароют. Только ты знаешь и они знают. Им тебя не хватает.

— Ты тоже знаешь! — Губы у нее сухие и в трещинках. Она облизывает их и кривит, кривит в улыбке.

— Я знаю не все, что мне нужно. — У меня есть вопросы, крошка. Ты будешь говорить, или я уйду.

Она затихает и тут же начинает согласно кивать.

— Да, да, да, — говорит Юлия. — Я знаю все. Нет, я не знаю все, но Никита говорил. И я слышала кое-что.

Она рассказывает историю до неприличия примитивную, и мне неожиданно становится обидно за Шелеста, хотя степень таланта не имеет отношения к степени химической зависимости. Есенин спился, как работяга. Таких примеров тысячи тысяч. Конечно же, он мудак, Никита, друг тоже мне. Он попробовал поработать с Малининым, или, вернее, тот предложил ему помощь в поиске спонсоров на аренду студии и выпуск нового альбома. Тогда он жил и записывался в Москве два месяца. Юлию подсунули ему во время записи. Она раньше ложилась под Малинина, потом под всяких спонсоров при случае. Лечь ей под Никиту было милое дело, поскольку ей это лестно — раз, ее за это снабжали кайфом — два, с условием, что она попробует втянуть и Никиту, — три. Сперва тот посмеивался, отнекиваясь, но, когда горизонтали полов состоялись, Юлии удалось убедить его попробовать. В его, мол, возрасте он не станет наркоманом, как личность сформировавшаяся, а изменять восприятие иногда надо, поскольку все изменяли восприятие — битлы, роллинги, Хендрикс (он помер, плохой пример), Клаптон, Элтон Джон, все, одним словом. Если он хочет ощущать себя элементом мировой элиты рок-н-ролла, он должен. Просто должен поэкспериментировать. Это придаст новое звучание записи, откроется другой слух, а то последнее время все одно и то же. Хорошо, конечно, он сочиняет и поет, только одно и то же… На этом она его и зацепила. Я знал Никиту и то, как он хотел войти в мировую элиту. Это было невозможно. Какой бы популярности он ни достигал здесь, его никто не пустит на рынок англоязычного рока. Рынок очень плотен и жесток там. Одной шестой части суши ему оказалось мало! Я знаю, его не деньги интересовали. Достижение несбыточного — вот и все. Мы вместе опупевали от битлов и могли лишь мечтать, чтобы вкусить той жизни и славы. Героин снимает много вопросов. Он их и снял в итоге. Все.

Никита вовсю подтарчивал, когда Малинин предложил подписать контракт, что Шелест и сделал. Малинин нашел финансистов и вложил деньги в съемки, в телевзятки, которые московские массмедиа брали с пугающей откровенностью среди бела дня и в людных местах. Малинин выпускал продукцию и устраивал пресс-конференции с презентациями, где поил и кормил всякую нужную сволочь. Деньги предстояло отработать. Отрабатывать предстояло кайф, который оставался по-прежнему доступен, но его стоимость записывалась в долг. Так и возникли эти сотни тысяч долларов. Никита активно гастролировал. Ему платили приличные гонорары. Он списывал часть долга, но тот опять рос. Малинин организовал концертное турне — Ашхабад, Баку, Анкара. За него платили много, и Никита обрадовался. Перед этими поездками ему удалось переломаться. На этой квартире он и ломался, страдая от кошмаров, в бессоннице, в поту, дрожи и тэ дэ… Эту квартиру никто не знал. Квартиру для их кайфа и секса, кайфа с сексом, сексом по-кайфу. Юлия снимала комнату, поскольку сама из Луги. Считалось, он остается иногда у нее. Никита переломался. Последний тур отгастролировал чистый. Каким-то образом он раскусил Малинина, и даже не его, тот был крупной музыкальной, но мелкой криминальной сошкой, а тех, кто за и над ним. Для восточного тура арендовали самолет, в который грузили часть концертной аппаратуры. С аппаратурой обратно транспортировали героин для России и Европы. Таможня получала процент, все имели долю. А Никита имел долг. Он врубился и заявил, что он тоже в доле и этой долей покрывает долг. А после концерта в СКК он обрывает отношения с Малининым, но те, кто за ним и над ним, прервали отношения с Шелестом по-своему. Она все поняла и убежала к отцу. Хорошо, отец дал ей машину на месяц. Она прыгнула тогда в машину и убежала в Лугу, чуть не разбилась по дороге, поскольку была в кайфе. У нее оставалось еще немного, но скоро кончилось. Она начала ломаться, но не смогла и приехала сюда. Это все…